Основы лингвистического когнитивизма (стр. 4 )

Парадокс лексемы небо состоит в том, что она, хотя и обо­значает некий объект целиком в качестве «трехмерного», но в ряде контекстов реализует и «двухмерную» модель этого представления как часть этого объекта. Получается, что с точки зрения современного русского языка «части» неба и са­мо небо рав­ноправны [Урысон 230-232].

Как пишет , внеязыковая реальность отражается челове­ком избирательно. Он создает определенную модель ситуации или схему. Источником значения слова является ситуация. Однако в слове содержится не вся информация об обозна­чаемой им ситуации. Это следует хотя бы из того, что одна и та же ситуация может быть обозначена разными словами. На­пример, члены синонимических рядов по-разному представляют од­но и то же действие, выделяют и акцентируют разные аспекты и элементы со­держания ситуации.

Слово в определенном значении, «выбирая» из ситуации только часть информации, дает определенный способ концептуализации, осмыс­ления этой ситуации, — другими словами, оно является се­мантической моделью ситуации, и, как всякая модель, что-то под­черкивает, высвечи­вает, если угодно, выпячивает, а что-то затемня­ет, отодвигает на задний план или даже искажает. Поэтому не менее важна и другая сторона ме­дали— оставшаяся информация, которая не во­шла в «основное», исходное значение (или в ассертивную часть зна­чения). Ведь слово, будучи знаком ситуации, осуществляет связь человека с этой ситуацией. И хотя само слово содержит только часть информации о ситуации, он обеспечивает доступ к гораздо более богатой и содержательной информационной струк­туре — так сказать, банку данных. И оно же является средством «реализа­ции» оставшейся информации, ее «извлечения» и использо­вания в произ­водных значениях [Кустова 2004: 35-38].

Важно, что у концептуальных структур, порождаемых таким обра­зом, есть «выделенная» (точнее — выделяемая в знаке) часть (акцент, до­минанта) и есть «теневая» часть («остаток»). При этом соотношение ак­центируемой и «теневой» части концептуальной структуры, или схемы, одной и той же ситуации имеет в разных языках национальную специфику. Так, в русских глаголах с семантикой поездки на транспорте акцентиру­ется способ дальнейшего действия после проникновения в средство пере­движения (посадка в автобус, даже если я там буду стоять): сесть в метро. В английском языке выделенной частью является зона каузатора, его ак­тивное действие (‘взять’, хотя он ничего не берет): take the metro. Для рус­ского языка специфично акцентировать избыточное имплицитное пред­ставление в глаголе нахождения на поверхности образа находящегося там предмета: стакан стоит на столе, но книга лежит на столе. В западных языках естественнее передать общую идею нахождения (There is…).

3

Антропоцентризм буквально пронизывает все уровни организации языко­вой системы и ее реализации в речи. В лексике же как в операционной среде непосредственного взаимодействия человеческого опыта с внеязы­ковой реальностью антропоцентризм проявляет себя наиболее разнооб­разно и, так сказать, повсеместно.

Глубоко антропоцентричны основные категории лексической сис­темы –– синонимия, антонимия и главным образом, полисемия. ­това пишет о том, что «причина самого существования полисемии в есте­ственном языке — когнитивная: полисемия — это одно из основных средств концептуализации нового опыта. Человек не может понять нового, не имея какого-то «данного», поэтому он вынужден использовать «старые» знаки и приспосабливать их к новым функциям, распро­странять их на дру­гие ситуации» [Кустова 2004: 11].

В языке постоянно ПОЯВЛЯЮТСЯ новые значения, причем не­которые из них исчезают, даже не успев попасть в словарь. Это зна­чит, что человек рас­полагает «порождающим» механизмом — МЕ­ХАНИЗМОМ СЕМАНТИЧЕ­СКОЙ ДЕРИВАЦИИ, — который «вклю­чается» по мере необходимости и обес­печивает потребности гово­рящих в новых значениях Устройство этого меха­низма, в свою очередь, связано не только с имманентными законами языка как системы знаков. Язык — это часть человека. Если к нему применима метафора механизма, то с уточнением: это ЕСТЕСТВЕННЫЙ механизм. Принципы его уст­ройства и функционирования согласованы с природой человека — и подчи­няются тем же законам и тем же ограничениям, что и другие внутренние меха­низмы и информационные системы человека.

Поскольку язык обращен к миру и «описывает» мир, то количе­ство зна­чений в языке, вообще говоря, ничем не ограничено, кроме потребностей чело­века и его возможностей хранить и извлекать из памяти эти значения. При этом ВСЕ значения, разумеется, РАЗНЫЕ, поскольку они соответствуют разным вне­языковым реалиям. Два одинаковых значения — это одно и то же значение.

Но поскольку язык — часть человека, то количество СПОСОБОВ образо­вания значений не может быть бесконечным, и эти способы не могут быть «лю­быми», какими угодно. Невозможно себе пред­ставить, чтобы механизм, пусть даже и «естественный», работал со­вершенно хаотично, без всяких правил, чтобы каждое новое значе­ние создавалось по уникальной технологии. Это совершенно проти­воречит и принципу простоты, и принципу экономии, и, наконец, просто здравому смыслу. Более естественно предположить, что су­ществует конечное (и, по-видимому, обозримое) количество СТРА­ТЕГИЙ образования значений и ТИПОВ значений. МОДЕЛЬ (тип) значения — это, помимо прочего, еще и спо­соб упаковки, когнитив­ная модель объекта или ситуации. И как бы ни была из­менчива и разнообразна внеязыковая реальность, человек, по понятным причи­нам, вынужден пользоваться ограниченным набором инструментов для освоения этой реальности.

Но главная причина полисемии — когнитивная: человек понима­ет новое, неосвоенное через данное, освоенное и известное, модели­рует новые объекты и ситуации с помощью уже имеющихся у него семантических структур, «под­водя» под освоенные модели новые элементы опыта [Кустова 2004: 20-23].

Та же когнитивная причина, обусловленная опытом взаимодействия человека с внеязыковой реальностью, лежит и в основе полисемии. Вне­языковая реальность отражается человеком избирательно. Он создает оп­ределенную модель ситуации или схему. Источником значения слова явля­ется ситуация. Однако в слове содержится не вся информация об обозна­чаемой им ситуации. Это следует хотя бы из того, что одна и та же ситуа­ция может быть обозначена разными словами. Так, члены синонимических рядов по-разному представляют од­но и то же действие, выделяют и акцен­тируют разные аспекты и элементы содержания ситуации.

пишет: «Рассмотрим синонимический ряд достать / вы­нуть / вытащить (кошелек из кармана).

Достать — подчеркивает, акцентирует расстояние до объекта. Ю. Д. Ап­ресян определяет этот признак ситуации как ‘X не нахо­дится непосредственно в пределах досягаемости субъекта’, ср. достать книгу с полки, но не *достать со стола (если речь не идет о маленьком ребенке), со стола — взять… Преодоле­ние этого расстояния требует от чело­века некоторого усилия, откуда возникает идея трудной достижимо­сти результата, ср. достал дефицит; я тебя все равно достану (угроза); достать из-под земли.

Вынуть — акцентирует то, что объект находился в закрытом простран­стве: достать из шкафа — с пол­ки; вынуть из шкафа — *с полки. Достать тоже допускает закрытое пространство, но не требует его.

Вытащить — помимо той же идеи перемещения из закрытого про­странства в более открытое, что и в вынуть (благодаря приставке вы-), подчер­кивает контакт с поверхностью по пути движения объ­екта (из-за значения корня тащить — волоком и — обычно, но не всегда — тяжелое).

Когда вы достаете кошелек из кармана, вы его все равно «та­щите», то есть задеваете о поверхность, однако достать — это та­кой способ представле­ния ситуации, который данный ее аспект не учитывает, не отражает, то есть в глаголе достать этого признака нет, а в ситуации он есть. И, что для нас прин­ципиально важно, че­ловеку он известен. Если бы человек не знал, что в ситуа­ции «до­стать кошелек» есть аспекты (элементы, особенности), соответствую­щие идее «тащить», то он не мог бы эту ситуацию обозначить глаго­лом вытащить. Следовательно, сам факт существования синонимии показывает, что человек ЗНАЕТ о ситуации БОЛЬШЕ, чем «сообщается» в гла­голе…

Глагол в определенном значении, «выбирая» из ситуации только часть информации, дает определенный способ концептуализации, осмысления этой ситуации, — другими словами, глагол является се­мантической моделью ситуа­ции, и, как всякая модель, что-то под­черкивает, высвечивает, если угодно, выпя­чивает, а что-то затемня­ет, отодвигает на задний план или даже искажает. По­этому не менее важна и другая сторона медали— оставшаяся информация, кото­рая не во­шла в «основное», исходное значение (или в ассертивную часть зна­че­ния). Ведь слово, будучи знаком ситуации, осуществляет связь человека с этой ситуацией. И хотя само слово содержит только часть информации о ситуации, он ОБЕСПЕЧИВАЕТ ДОСТУП к гораздо более богатой и содержательной ин­формационной структуре — так сказать, банку данных. И оно же является сред­ством «реализации» оставшейся информации, ее «извлечения» и использо­вания в производных значениях» [Кустова 2004: 37-38].

Антропоцентризм в лексике также проявляет себя во включении в лексическое значение слова, так сказать, «человеческого измерения». утверждает, что для многих языковых значений представление о человеке выступает в качестве естественной точки отсчета. Так, мы оцени­ваем размеры животных, соотнося их с нормальными размерами человече­ского тела. Слоны, носороги и бегемоты — большие животные, потому что они больше человека, а зайцы, кошки, хомяки — маленькие животные, по­тому что они меньше человека.

: «Надо сказать, что число «антропоцентричных» значений в естественном языке гораздо больше, чем обыкновенно думают. Пирс, размышляя над такими, казалось бы, чисто физическими понятиями, как «тяже­лый», «твердый», «прочный», допускал, что в них может входить представление о человеке. В самом деле, что такое ТЯЖЕЛЫЙ (о весе)? По нашему мнению, в наивном сознании значение этого слова связывается не столько с массой тела, сколько с количеством усилий, которые нормальный человек должен затратить для ма­нипулирования соответствующими объектами — для их смещения, под­нятия, переноса. ТВЕРДЫЙ, в первом приближении, значит ‘такой, поверхность ко­торого трудно деформировать’, а ПРОЧНЫЙ — ‘такой, который трудно раз­рушить’. Возникает вопрос, какая сила мыслится в этих случаях в качестве по­тенциального каузатора деформации или разрушения? Можно, конечно, считать, что природа этой силы безразлична, — ведь деформировать поверх­ность пред­мета или вовсе разрушить его может и камень, извергнутый вулка­ном. Тогда нужно убрать смысл ‘трудно’ из толкований рассматриваемых слов, заменив его смыслом типа ‘редко’ (деформируется, разрушается). Если же считать, что смысл ‘трудно’ в толкованиях прилагательных ТВЕРДЫЙ и ПРОЧНЫЙ не слу­чаен, — а в сущности не видно, как можно было бы обой­тись без него, — то придется признать, что в качестве конечного потенциаль­ного каузатора дефор­мации и разрушения мыслится человек.

Ясно, что «человеческий фактор» входит, кроме того, во все оценочные слова и в большинство слов, связанных с понятием нормы, ибо система норм –– человеческое установление» [Апресян 1986: 32-33].

Мысль о том, что число «антропоцентричных» зна­чений в естественном языке гораздо больше, чем обыкновенно думают, подтверждается и нашими собственными наблюдениями над «поведением» семантики прилагательных, обозначающих, казалось бы, «стопроцентно» объективные признаки предмета –– железный, квадратный, речной и т. д. Например, значение слова железный обычно определяют как ‘сделанный из железа’, и это правильно. Но как быть со следующим словоупотребле­нием этого прилагательного: В темноте я наткнулся на какую-то желез­ную коробку? Говорящий, употребив это прилагательное, не может знать, что коробка действительно сделана из железа (а не из чугуна или, допус­тим, стали). Но он уверенно выбирает именно это обозначение потому, что в его картине мира, в его опыте взаимодействия с внеязыковой действи­тельностью, «прототипический» металл –– это железо. Поэтому реально и в значение слова железный мы должны добавить «антропоцентрическую координату» –– железный: ‘такой, который представляется говорящему сделанным из железа’.

«Человеческое измерение» в семантике практически всех номина­тивных и тем более дейктических единиц языка естественным образом вы­текает из того факта, что, как пишет , значение — это «еди­ница хранения» информации о мире. Однако это не вся информация о со­ответствующем фрагменте реальности, которой располагает человек. Для правильной интерпретации язы­ковых выражений человек должен исполь­зовать большое количест­во дополнительной информации, которую никому не придет в голову отражать в словаре: «Например, ситуация «(человек) сел на лошадь» интерпретируется как ‘сел на спину лошади’, хотя, по-ви­димому, ни в каком «обычном» словаре сесть на лошадь не толкуется как ‘сесть на спи­ну лошади’. Между тем, если муха села на лошадь, то она мо­жет на­ходиться где угодно — на голове, на ноге, на хвосте. Чтобы интер­претировать выражение сесть на лошадь, человек должен знать, как ездят на лошадях, и словарь исходит из того, что человек это знает. Если человек сел на поезд— он в вагоне, если птицы сели на по­езд — они на крыше. Если кто-то покрасил дом синей краской, зна­чит, синие стены, а не крыша; если кто-то съел на завтрак яйцо — он съел «внутреннюю часть», а не скорлупу; если почистил ботинки — почистил «верх», а не подошву, и т. д.» [Кустова 2004: 35].

Еще одна сторона антропоцентрической организации лексики свя­зана с особенностью функционирования так называемых абстрактных су­ществительных. Оказывается, и это убедительно показано в знаменитой книге М. Джонсона и Дж. Лакоффа «Метафоры, которыми мы живем» (1980), в концептуальной системе человека большинство отвлеченных зна­чений метафорически представлено овеществлено, в виде конкретно-чув­ственной сущности [Лакофф, Джонсон 2004].

В. А. Ус­пен­ский в ра­бо­те «О вещ­ных кон­но­та­ци­ях аб­ст­ракт­ных су­ще­ст­ви­тель­ных» утверждает, что лю­бая аб­ст­ракт­ная лек­си­че­ская еди­ни­ца в узу­се име­ет тен­ден­цию к ове­ще­ст­в­лен­но­му пред­став­ле­нию и в кон­тек­сте «ве­дет се­бя» как именно как кон­крет­ная. Так, авторитет можно уронить или положить на чашу весов. Это значит, что авторитет представлен в концептуальной системе человека как ‘тяжелый предмет из твердого, не­бьющегося материала’. Горе, к примеру, –– ‘тяжелая жидкость’ (так как оно обрушивается, подавля­ет, придавляет), а радость, напротив, –– ‘лег­кая светлая жидкость’ (она переполняет, разливает­ся, переплескивается через край). При употреблении выражения искоренить зло имплицируется представление, что у зла есть корни, а в контексте луч надежды надежда переосмыслена как источник света [Ус­пен­ский В. 1979: 142––148].

ЛЕКЦИЯ 7. ГРАММАТИКА В КOГНИТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКЕ

ПЛАН

1. Когнитивная грамматика: узкое и широкое понимание

2. Когнитивные истоки концептуализации мира в грамматике естественных языков

3. Антропоцентрическая ориентация грамматики естественного языка в когнитивной лингвистике

1

В грамматике когнитивная лингвистика ищет новые пути в понимании природы грамматических категорий и синтаксических структур. Когнитивная грамматика понимается как в более широком, так и более узком и специальном смысле. В первом случае имеются в виду грамматические концепции или же грамматические модели опи­сания языков, ориентированные, как и вся когнитивная лингвистика, на рассмотрение когнитивных аспектов языковых явлений, т. е. на их объяснение по их связи и сопряженности с процессами познания ми­ра и такими когнитивными феноменами, как восприятие, внимание, память, мышление и т. п. В этом смысле термин когнитивная грамматика близок или даже синонимичен термину «когнитивная лингвистика», и нередко предметом исследования в той и другой объявляются процессы порождения и понимания языковых сообще­ний, процессы категоризации и концептуализации мира и отражение их в языке, а, главное, проблема знаний и базы знаний, необходимых для владения языком и его использования. У истоков К. Г. считаются тогда стоящими такие ученые; как Рэй Джекендофф, Дж. Лакофф, Ч. Филлмор, У. Чейф и др.

В более узком смысле слова когнитивную грамматику считают, однако, детищем Рона Лангакера (Ленекера – правильнее), и тогда имеется в виду особый тип грамматического описания языка, в котором – в противовес генера­тивной грамматике и в отличие от нее – делается попытка дать объе­диненное описание лексикона и синтаксиса, предлагая для характе­ристики участвующих в их строении единиц понятие двустороннего знака, или символов.

В когнитивной грамматике выделяются только три типа базовых структур: символические структуры, семантические структуры и фонологические структуры, причем первые из них организуются как биполярные, т. е. устанавливающие ассоциативную связь между оп­ределенной фонологической последовательностью и ее семантиче­ским содержанием. К главным установкам когнитивной грамматики ее автор относит следующие: 1) семантическая структура конкретного языка не является универсальной, ибо она в значительной степени зависима от специ­фики этого языка; она базируется на конвенциональной образности и соотносительна со структурами знания, объективируемыми в язы­ке;

2) грамматика (синтаксис) не образуют отдельного и/или ав­тономного уровня репрезентации языковых форм в голове человека; грамматика знакова или символична, по своей природе представляя собой конвенциональное отражение в символической форме опреде­ленных семантических структур;

3) значимого противопоставления грамматики и лексикона не существует, – лексика, морфология и синтаксис образуют континуум символических (знаковых) структур, дифференцируемых по разным параметрам и включаемых в разные компоненты языка лишь услов­но.

Когнитивная грамматика отлича­ется стремлением создать более полную картину структурации и функционирования языковых явлений, притом такую, в которой основное внимание уделяется феноменам значения и принципам концептуализации мира:

1. Грамматика языка в К. Г. есть структурированный инвен­тарь конвенциональных лингвистических единиц. При этом разные классы единиц могут иметь и различную степень конвенциональности.

2. Значения приравниваются концептуализации, т. е. эксплици­руются как когнитивная переработка. Лингвистическая семантика в концепции когнитивной грамматики имеет энциклопедический характер, так как лингвистические выражения значимы не сами по себе, а в силу того, что они обеспечивают доступ к различным структурам знаний, которые и позволяют «обнаруживать» смысл высказывания. Таким образом противопоставление семан­тики прагматике (или знаний лингвистических экстралингвистиче­ским) рассматривается в значительной мере как искусственное (неестественное). Автономность лингвистической семантики призна­ется ошибочной, а знание значения слова в словарной статье словаря – недостаточным, узким, далеким от когнитивной реальности и даже неадекватным. Энциклопедическая концепция лингвистической семантики дает возможность, по мнению Р. Ленекера, проведения есте­ственного и унифицированного ее описания (ср. а. Вежбицкую).

3. Лексикон и грамматика являются хранилищами «конвенциональной образности», которые различаются от языка к языку. «Если один язык вербализует нечто как cold, другой – как have cold, третий – it is cold to me, то эти высказывания различаются семантически, хотя и относятся к характеризации одного и того же опыта, так как они используют различные образы для структурации одного и того же содержания». Таким образом значение специфицировано в каждом языке. Полной универсально­сти невозможно признать даже при условии, что когнитивные спо­собности человека и его опыт вполне сопоставимы в различных культурах.

4. Различия в грамматическом «поведении» языковых единиц корректирует с последующими различиями и в их значении. Любые трансформации в когнитивной грамматик рассматриваются как ведущие к разным се­мантическим или по крайней мере прагматическим последствиям.

5. В когнитивной грамматике выделяются три основных типа отношений между компонентами сложной структуры. Символизация – отношения, устанавливаемые между семантической и фонологической структу­рами. Категоризация – отношения, характеризуемые Р. Ленекером в терминах схематизации. Интеграция – отношения между компонен­тами сложной структуры.

6. Язык, в целом, не считается отдельным «модулем» в психо­логической структуре: язык вызывает другие когнитивные системы и интегрирован в более общую психологическую организацию.

2

В начале 1970-х годов, на заре когнитивной лингвистики, американским лингвистом У. Чейфом был опубликован цикл работ, в которых предлагалось объяснение ряда закономерностей порядка слов и интонации в английском языке, а также тесно с ними связанных грамматических категорий определенности/неопределенности и данности/новизны особенностями устройства человеческой памяти и процессами активации информации в сознании человека. Так, интонация английских повествовательных предложений, выполняющих функцию сообщения о некотором событии, и место в них обстоятельств времени, по Чейфу, соответствуют тому, из какой глубины памяти извлекается информация о сообщаемом событии и, соответственно, насколько большие когнитивные усилия приходится прилагать для такого извлечения – какова цена активации некоторой информации. (Аналогичные закономерности имеются и в русском языке, хотя, как видно из переводов, полной тождественности в порядке слов и интонации в русских и английских предложениях нет. Заглавными буквами выделены слова, несущие фразовое ударение; некоторые интонационные детали опущены.)

(1) Steve fell in the SWIMMING pool [без обстоятельства времени]

Стив упал в бассейн.

(2) Steve fell in the SWIMMING pool yesterday [с безударным обстоятельством времени]

Стив вчера упал в бассейн

(3) Last CHRISTMAS, Steve fell in the swimming pool [с обстоятельством времени, несущим фразовое ударение, находящимся в начале предложения и отделенным паузой]

На прошлое Рождество Стив упал в бассейн

Отсутствие обстоятельства времени в (1) сигнализирует о том, что память об описываемом событии свежа; иначе говоря, информация о событии находится в поверхностной памяти, или, по более поздней терминологии Чейфа, имеет статус активной. Как долго информация сохраняет такой статус, зависит от ряда факторов, прежде всего от временной удаленности описываемого события, его субъективной значимости и плотности потока других событий; так, предложение типа англ. My DAUGHTER died (рус. Моя ДОЧЬ умерла или У меня умерла ДОЧЬ) может уместно употребляться и спустя много дней, недель и даже месяцев после описываемого прискорбного события, тогда как сообщение без указания на время о давно произошедшем событии приводит к коммуникативной неудаче, описанной Чейфом: маленький мальчик сообщает маме с папой о том, что их сосед сломал руку, а когда разохавшиеся родители спрашивают, когда же это случилось, говорит, что это было, когда сосед был маленьким мальчиком.

Разумеется, существуют обстоятельства времени, специально указывающие на малое временное расстояние от события (англ. just в одном из значений, рус. только что), причем они могут употребляться как без фразового ударения, так и нести его, но в их отсутствие возможно только понимание, в соответствии с которым событие произошло совсем недавно и память о нем свежа. Иными словами, отсутствие обстоятельства времени указывает на то, что сообщаемая информация хранится не глубже поверхностной памяти и цена ее активации невелика, чему иконически соответствует минимальная затрата языковых средств. Наличие в предложении не несущего фразового ударения обстоятельства времени (пример 2) сигнализирует о том, что информация о сообщаемом событии хранится не глубже так называемой «мелкой» (shallow) памяти (или, в более поздней терминологии, о том, что статус ее как минимум полуактивен). Время нахождения в «мелкой» памяти зависит от тех же факторов, что и в поверхностной, но в среднем оно больше и измеряется днями. Важной характеристикой «мелкой» памяти, по Чейфу, является то, что в ней сохраняется информация о реальном порядке следования событий. В случае же глубинной памяти, куда информация переводится со временем, освобождая место для новой, данные о порядке следования событий теряются; восстановить их можно только на основе логических рассуждений.

Использование обстоятельства времени, несущего фразовое ударение особого типа (восходящее), а в английском к тому же и отделяемого паузой, указывает на то, что информация о сообщаемом событии могла быть извлечена из глубинной памяти, или, иначе, о том, что он могла иметь неактивный статус. В глубинной памяти информация может храниться годами и десятилетиями. Граница между глубинной и «мелкой» памятью, по-видимому, выражена слабее, чем между «мелкой» и поверхностной. Аналогичные закономерности действуют в высказываниях о будущем и коррелируют с ожиданиями событий, которые, соответственно, произойдут или вот-вот, или в ближайшем будущем, или же нескоро.

Впоследствии на основании представлений о структуре памяти и происходящих в ней процессах поиска, активации и деактивации информации Чейф предложил когнитивную интерпретацию давно занимавших лингвистов категорий определенности/неопределенности и данности/новизны языковой информации. Традиционно эти категории трактовались через обращение к речевому контексту; Чейф предложил понимать определенность (выражаемую в артиклевых языках артиклями) как сообщение говорящего о своем предположении, что слушающий в состоянии найти в своей памяти уникальный концепт, соответствующий определенной именной группе, а данность (выражаемую прежде всего порядком слов и интонацией) как сообщение говорящего о своем предположении, что соответствующий оформленному как данное фрагменту высказывания концепт или концептуальный комплекс активирован в сознании слушающего. Обе грамматические категории, тем самым, предстали как имеющие прежде всего когнитивную основу, тогда как присутствие в предшествующем контексте – это только один из многих способов установления данности и определенности. Начиная с 1980-х годов такая трактовка стала наиболее распространенной.

В когнитивной лингвистике базовое для граммати­ческой системы любого естественного языка членение на части речи вовсе не отражает «реально существующего» в мире деления сущностей на предметы, признаки и процессы, но имеет ярко выраженный антропообу­словленный характер.

Поэтому многие действия и состояния язык не просто осмысляет как отвлеченные «предметы», но и в самом деле думает о них как о вещи или лице, веществе, вместилище или среде (пространстве). Так, например, в высказывании Я жду звонка Джона действие звонить осмыслено как ‘вещь’, в высказывании Повторение –– мать учения –– действие повто­рять осмысляется как ‘лицо’, а в высказывании Джон с головой погру­зился в чтение книг –– действие читать осмыслено как ‘вместилище, кон­тейнер’. Это и есть, в сущности, реификация (овеществление) как вид кон­цептуальной метафоры, по Дж. Лакоффу и М. Джонсону.

С другой стороны, в мире языка, напротив, существительные, т. е. предметы или лица, могут приобретать характеристики, в норме присущие действию, например, иметь вид, как глаголы (об этом говорила еще А. Вежбицкая). Причем это касается не только отглагольных существитель­ных, которым вид мог достаться, так сказать, по наследству. Достаточно того, чтобы в их толкование так или иначе входила сема ‘действие, про­цесс, состояние’). Например, существительное автор будет совершенного вида, так как автор мыслится как человек, закончивший действие писать, а писатель –– несовершенного вида, неактуального значения, т. к. это тот, кто вообще пишет.

Вообще говоря, различие между глаголом и существительным –– это различие в концептуализации некоего фрагмента реальности, т. е. в точке зрения говорящего, а не в реальном противопоставлении процесса и при­знака. Так, Р. Лангакер полагает, что выражения с аналогичным набором лексических показателей, но при этом различающиеся полярной грамма­тической реализацией одного и того же понятия типа Что-то взорвалось и Раздался взрыв различаются и по типу концептуализуемой сцены. По мне­нию Р. Лангакера, использование глагола заставляет вообразить происхо­дящее как что-то длящееся или случающееся во времени, тогда как ис­пользование существительного ведет к представлению этой сцены в виде единого (одномоментного) объекта восприятия. Взрыв — это как бы нечто ограниченное, соответствующее одному и отдельно взятому состоянию из всего действия (взрывать), это единица действия, квант действия [приво­дится по: Кубрякова 2004].

Можно утверждать, что грамматика естественного языка пре­доставляет человеку уникальную возможность по-разному концептуализи­ровать одно и то же явление окружающей действительности, породить разные модели этого явления, увидеть, так сказать, разные «виртуальные реальности» в этом явлении.

Так, например, зафиксировав явление утреннего дождя за моим ок­ном, я увидел его как одну простую ситуацию и описал ее простым пред­ложением: Утром пошел дождь. Но удивительно, что я смог увидеть в этом явлении и две самостоятельные ситуации (в моем восприятии их, действительно, было две –– сначала я обнаружил, что наступило утро, а потом –– что пошел дождь). Тогда я описал это явление уже двумя про­стыми предложениями: Наступило утро. Пошел дождь. Потом, подумав немного, я решил, что эти ситуации как-то взаимосвязаны, но пока не знаю как –– поэтому я только обрисовал их внешнюю связь с помощью обыч­ного бессоюзия: Наступило утро, пошел дождь. Но я современный чело­век и имею кое-какие навыки логического мышления. Чисто внешней связи мне оказалось мало. Поразмыслив, я соединил эти две ситуации в один ряд, подчеркнув их равновеликость, равнозначность в моей жизни –– с помощью сочинительной связи: Наступило утро, и пошел дождь. А по­том я вспомнил, что сначала-то все-таки было утро, а уже потом –– дождь, и не грех бы это как-то отразить. И тогда я подчеркнул эту временную по­следовательность с помощью подчинительной связи, установив, так ска­зать, иерархию двух ситуаций: Когда наступило утро, пошел дождь. На­конец, мне все это надоело, и я решил быть проще –– убрал из описания все лишнее, ограничившись простой номинативной конструкцией: Утрен­ний дождь. В результате получилось как минимум шесть возможных мо­делей описания явления, которые значительно различаются по способу представления реальности.

При этом языки могут существенно отличаться в характере представления одной и той же внеязыковой реальности. Вот две похожие русские фразы: Человек стоит в саду и Дом стоит в саду. Ну, стоят себе и стоят, что в этом такого? Для нас –– ничего особенного. А вот английский язык «уви­дел», что человек и дом, оказывается, стоят по-разному (на это обратил внимание [Будагов 1974]). Так, человек стоит как бы вре­менно и по собственной воле, потому что сам пришел и может уйти когда угодно, а дом стоит постоянно и не сам туда пришел: он стоит потому, что его поставили.

Если я просто констатирую этот факт с помощью формы англий­ского времени Present / Past Indefinite (Simple) Tense, то это все равно: и The man stands in the garden и The house stands in the garden. Но уже в на­стоящем (прошедшем) продолженном времени Present / Past Continuous Tense, т. е. в значении актуального длительного действия, я смогу сказать только The man is standing in the garden ‘Человек [здесь сейчас] стоит в саду’ (а потом уйдет), но уже не могу сказать *The house is standing in the garden ‘Дом [здесь сейчас] стоит в саду’, потому что дом здесь стоит по­стоянно. Английскому языку, с его известной тягой к определенности и точности, важно грамматически, т. е. облигаторно выразить это тонкое раз­личие, которое нельзя передать по-русски.

А в праиндоевропейском языке на месте нашего стоять в этих слу­чаях вообще бы использовались совершенно разные глаголы, и даже не однокоренные –– ведь, вообще говоря, стоит1 это физическое действие активного субъекта, а стоит2 –– скорее, пассивное состояние субъекта инактивного. А есть языки, в которых именно поэтому для человек и для дом здесь были бы выбраны разные падежи. И все это –– весьма сущест­венные различия в типе представления события в грамматике, весьма раз­ные способы смотреть на мир, воплощенные в языке.

ЛЕКЦИЯ 8. ТЕКСТ И ДИСКУРС В КOГНИТИВНОЙ ЛИНГВИСТИКЕ

ПЛАН

1. Когнитивные исследования текста: общая характеристика

2. Дискурс: к проблеме когнитивной интерпретации

3. Основы дискурс-анализа

1

Текст в когнитивной лингвистике выступает как некая глубинная структура, которая развертывается при интепретации определенной модели действительности, создаваемой авторским сознанием. Глубинная структура соотносится с прототипами, реконструируемыми в процессе когнитивного анализа. Такой подход позволяет выявить универсальные и идиостилевые приемы; объективизировать авторскую оценку персонажа; разграничить собственную авторскую, несобственно-прямую и внутреннюю речь; выявить ритмику текста. Особняком стоит проблема выделения констант восприятия. Все эти и многие другие проблемы пытается в рамках когнитивного подхода к тексту решить теория основания/обоснования.

Основание и/или обоснование (grounding) – термин когнитивной лингвистики, используемый для обозначения а) опера­ции установления отношений между элементами в текущем менталь­ном пространстве дискурса [Langacker 1991]; б) когнитивный меха­низм кодирования неканонических ситуаций и альтернативных способов представления одной и той же ситуации, базирующийся на различении фигура—фон как когнитивном феномене. Термин основание используется для обозначения сис­тематического различения выделенных (foregrounded) и фоновых (backgrounded) частей текста/дискурса; концепт основание базируется здесь на представлении о дискурсе как структурном образовании, постро­енном на взаимодействии в нем более или менее выделенных, замет­ных и фоновых частей и соответствующем разделении информации на выделенную и фоновую [Longacre 1983].

В области изучения основания взаимодействуют лингвистический под­ход, базирующийся на анализе дискурса и направленный на уста­новление универсальных дискурсивных правил на функциональных критериях, и литературный подход к анализу структурной органи­зации нарративных текстов.

В процессах основания как базовой организации дискурса главная роль отводится говорящему/пишущему, от которого в определенной степени зависит, какая часть текста будет признана им наиболее значимой и потому выделенной, а какая составит для нее фон. В этом смысле основание выступает как прагматическая функция, указываю­щая адресату, какие части текста относятся к главным событиям в повествовании, а какие описывают связанные с ними факты. В ана­лизе отношений основания устанавливается связь между макроуровнем ана­лиза текста и прагматических выборов говорящего в зависимости от его предположений о знаниях адресата и оценки ситуации, с одной стороны, и микроуровнем анализа предложения, вовлекающего в рассмотрение основания понятия «одушевленность», «движение», «реальность» и др., т. е. категории, которые относятся к явлениям, универсально воспринимаемым человеческим мозгом как наиболее значимые, с другой.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах: 1 2 3 4 5 6 7 8