Франсуа де Ларошфуко. Мемуары (стр. 4 )

распоряжался руанским парламентом, большею частью дворянства и несколькими

крепостями этой провинции.

Коадъютор Парижский, связанный с ним родством и длительной дружбой,

благодаря своему положению имел большой вес в народе и парижском парламенте,

и все священники беспрекословно исполняли его приказания: при дворе у него

были друзья и единомышленники, и он старался привлечь на свою сторону

Нуармутье, {76} Лега, {77} кое-какие остатки клики Высокомерных и еще

некоторых других лиц, стремившихся выдвинуться благодаря смуте. Он отличался

проницательностью и остроумием, был общителен и бескорыстен, но часто

скрывал от друзей свои мысли и умел изображать добродетели, которых у него

не было. Он был горд и надменен. Пренебрежение, выказанное ему королевой и

Кардиналом в ответ на его предложение взять на себя посредничество и

способствовать пресечению беспорядков в День баррикад, {78} смертельно его

уязвило. Парламент, задетый оскорблением, нанесенным ему, как он считал, в

лице президента Бланмениля и Брусселя, после их освобождения, отказать в ко-

тором королева не решилась, осмелел еще больше. Самые влиятельные и

чувствовавшие себя в опасности представители этого учреждения помышляли о

том, как бы оберечься от злобы Кардинала и упредить его месть.

Таково было положение дел, каким я его застал, и все свои усилия я

сосредоточил лишь на одном: преодолеть страхи и нерешительность принца Конти

и герцога Лонгвиля, которым надлежало положить начало осуществлению этого

столь великого замысла. Принц Конде изменил свои взгляды и действовал заодно

с двором. Моя близость с принцем Конти и г-жой де Лонгвиль была ему

неприятна, хотя он ничем мне этого не показывал. Ожесточение умов все

нарастало, и кардинал Мазарини, сочтя, что оставаться в Париже ему больше

небезопасно, решил, наконец, по уговору с Месье и Принцем обложить его

правильною осадой, предварительно увезя короля в Сен-Жермен. Для исполнения

этого дела требовались чрезвычайные меры: иначе последствия оказались бы

слишком опасны и вредоносны для государства. Войск у короля было мало, но

полагали, что их хватит на то, чтобы перерезать дороги и задушить голодом

этот великий город. Рассчитывали, что его станут раздирать на части

всевозможные партии и группировки и что, не имея вождей, регулярных войск и

запасов продовольствия, он примет условия, какие пожелают ему навязать. В

этой надежде король в сопровождении Месье, {79} королевы, герцога

Орлеанского, Принца и принца Конти тайно в полночь, в крещенский сочельник

1649 года, покинул Париж и направился в Сен-Жермен. За ним последовал в

величайшем беспорядке весь двор. Принцесса выразила желание увезти с собой и

г-жу де Лонгвиль, которая должна была вскоре родить, но та, сославшись на

вымышленное недомогание, осталась в Париже.

Этот столь стремительный отъезд короля вызвал в умах народа и в

Парламенте неописуемые смятение и тревогу. Он ошеломил и тех, кто был

наиболее восстановлен против двора, и момент, когда нужно было принять

решение, им показался ужасным. Парламент и магистрат направили в Сен-Жермен

своих представителей, чтобы засвидетельствовать свою встревоженность и

покорность. Я отправился в Сен-Жермен {81} в день, когда туда прибыл двор;

туда же явился и герцог Лонгвиль. Оттуда я раза два ездил в Париж, чтобы

укрепить дух в тех приверженцах нашей партии, которые были охвачены

колебаниями, и вместе с г-жой де Лонгвиль, Коадъютором, Лонгеем {82} и

Брусселем установить день, когда надлежит явиться в Париж принцу Конти и

герцогу Лонгвилю. Кардинал Мазарини, зная, что я располагаю возможностью

беспрепятственно проникать в город и выбираться оттуда, несмотря на то что

городские ворота тщательно охраняются, попросил меня привезти ему из Парижа

деньги, но от этого поручения я отказался, не желая ни оказать ему эту

услугу, ни злоупотребить его доверием. Между тем в Париже все было готово, и

я возвратился в Сен-Жермен побудить принца Конти и герцога Лонгвиля

немедленно туда выехать. Последний стал без конца придумывать всякого рода

препятствия и раскаивался, что связал себя соучастием в этом деле. Больше

того, я стал опасаться, как бы он не пошел дальше и не открыл Принцу всего,

что знал о наших намерениях. Охваченный сомнениями, я отправил в Париж

Гурвиля, {83} наказав ему сообщить г-же де Лонгвиль и Коадъютору, какие

подозрения вызывает герцог Лонгвиль; я поручил ему также встретиться с

Лонгеем и Брусселем и дать им понять, насколько чревато опасностями

дальнейшее промедление. Можно посчитать странным, что столь важное дело я

допарил Гурвилю, который был тогда еще очень молод и малоизвестен. Но

поскольку я испытал его преданность в других обстоятельствах, поскольку он

был весьма зрел умом и отважен, все те, с кем я общался через него,

прониклись к нему доверием, и лишь на основании словесных сообщений, которые

он передавал от одних к другим, мы действовали вполне согласованно. Он

вернулся в Сен-Жермен, торопя нас с отъездом в Париж, но герцог Лонгвиль не

мог на это решиться, и мы, маркиз Нуармутье и я, были вынуждены поставить

его в известность, что увезем с собой принца Конти и объявим во

всеуслышание, что только герцог поступил бесчестно и не сдержал слова,

данного друзьям и единомышленникам, тогда как сам же вовлек их в дело, от

которого затем отступился. Этих упреков он не мог вынести и уступил нашим

настояниям. Я взялся держать наготове для них лошадей на кухонном дворе в

час пополуночи, но, не известив меня, они взяли других и укатили в Париж. Я

же тем временем поджидал их в ими же указанном месте и пробыл там до самой

зари. Я не мог возвратиться в замок, чтобы выяснить, что с ними случилось,

и, хотя отчетливо понимал, в какой опасности нахожусь, если дело открылось и

если меня найдут в столь подозрительный час сторожащим для них лошадей,

предпочел все же скорее подвергнуться превратностям случая, чем, создав им

помеху, подставить их под удар. Наконец, я узнал, что они выехали в Париж, и

добрался туда спустя много времени после их прибытия.

Молва об их приезде не замедлила распространиться, и к нему отнеслись

по-разному: народ обрадовался, но большинство парламентских, не

осведомленное о соглашении в Нуази {84} и подстрекаемое приверженцами двора,

утверждало, что это - хитрость к что принц Конти и герцог Лонгвиль,

связанные с принцем Конде такой личною близостью и такой общностью

интересов, стремятся оказаться по главе партии лишь для того, чтобы отдать

ее в жертву кардиналу Мазарини. Этот вымысел, которому легко мог поверить

запуганный и робкий народ и пораженный неожиданностью Парламент, некоторое

время побуждал бояться за безопасность г-жи де Лонгвиль, принца Конти и всех

тех. кто за ними последовал. Сначала Парламент отверг их предложения; он

принял их, лишь получив разъяснения от Коадъютора, Брусселя, Лонгея и тех,

кто знал о соглашении в Нуази. Принц Конти и г-жа де Лонгвиль, дабы внушить

к себе больше доверия, разместились в здании ратуши и тем самым полностью

отдали себя в руки народа. {85}

Двор между тем был до крайности раздражен отъездом принца Конти,

герцога Лонгвиля и прочих. Кардинал заподозрил, что вес произошло с

одобрения Принца, и, находя себя недостаточно сильным, чтобы выдержать бремя

столь крупных событий, приготовился покинуть королевство. Но вскоре Принц

успокоил его: он с таким возмущением отзывался о принце Конти, г-же де

Лонгвиль и обо мне, что не оставил в Кардинале сомнений относительно своей

искренности. Были приняты дополнительные меры, чтобы уморить Париж голодом,

и принц Конде взял на себя руководство этим столь сложным делом. Противная

партия также не пренебрегла ничем для обеспечения своей безопасности.

Губернатор Пикардии герцог Эльбеф {86] первым предложил свои услуги

Парламенту: он рассчитывал, что, став во главе партии, извлечет для себя

немалые выгоды. Он был умен и красноречив, но тщеславен, корыстолюбив и

малонадежен. Прибытие принца Конти и герцога Лонгвиля вызвало в нем ревнивое

чувство, но он не решился открыто подрывать доверие к ним, хотя весьма ловко

препятствовал его укреплению. Тогда же примкнул к Парламенту и герцог

Буйонский. Мне пришлось уже в другом месте упоминать о его блестящих

качествах и заслугах. Виконт Тюренн, {87} его брат, был с ним единодушен и

командовал нашей армией против Германии. Деяния этого великого человека с

такой полнотой рисуют его достоинства, что мне незачем на них

останавливаться, а все, совершенное им в дальнейшем во славу короля и

французского государства, должно начисто загладить ошибку, на которую его в

этом случае толкнули интересы герцога Буйонского и его фамилии, равно как и

личное недовольство. Он вошел в сношения со своим братом и вознамерился

употребить подчиненную ему армию для поддержки парижской партии, но войска

остались верны своему долгу, и ему ради обеспечения себе безопасности

пришлось удалиться в Голландию. Маршал Ламотт-Уданкур {88} был злейшим

врагом Летеллье; он жаждал отметить за то, как тот обошелся с ним, отдав

приказ о его аресте и отняв у него должность, которую он отправлял в

Каталонии. Он был храбр, наделен способностями в военном деле, но при

наличии здравого смысла ум у него был посредственный, образ мыслей весьма

заурядный и, как это обычно бывает с теми, кто достигнутым положением обязан

себе самому, рисковать им он смертельно боялся. Тем не менее и он примкнул к

парламентской партии. Герцог Бофор вскоре последовал его примеру. Он бежал

из Венсеннской башни {89} с большой смелостью, ловкостью и редкой удачей, и

народ встретил его как своего освободителя. Обилие стольких значительных лиц

укрепило надежды партии. Были собраны крупные денежные средства; набраны

войска; парижский парламент разослал письма другим парламентам королевства;

в провинции были отправлены циркулярные послания; были распределены военные

должности: герцоги Бофор, Эльбеф, Буйонский и маршал Ламотт были назначены

генералами под началом принца Конти; герцог Люин, {90} Нуармутье и я -

генерал-лейтенантами. Герцог Лонгвиль, стараясь избежать осложнений,

возможных из-за титула, на который он притязал, {91} уехал в Нормандию, дабы

удержать эту провинцию на своей стороне. Была принята ощутительная помощь

людьми и деньгами, предложенная Эрцгерцогом. {92} Наконец, к гражданской

войне готовились с тем большей горячностью, что она была внове. Но основная

ее причина - ненависть к кардиналу Мазарини, внушавшему почти равное

омерзение обеим враждующим партиям.

Ощущавшаяся в Париже острая необходимость срочно набрать войска привела

к тому, что они оказались плохими: не было возможности отбирать и офицеров и

солдат по степени их пригодности, и приходилось принимать первых попавшихся.

Между тем Кардинал не останавливался ни перед чем, чтобы создать в

Парламенте враждующие между собой группировки и посеять рознь среди

генералов. Различия их взглядов и интересов вскоре принесли желанные для

него плоды. Что касается противостоящего стана, то армия короля день ото дня

укреплялась, и принц Конде, движимый личною неприязнью, сражался за

Кардинала, одновременно отмщая и собственные обиды. Он перекрыл наиболее

важные дороги в Париж, чтобы отрезать пути сообщения с сельскою местностью,

и нисколько не сомневался, что, не получая никакой помощи и съестных

припасов, город вскоре будет доведен до последней крайности. Шарантон был

отрезан, и парижане, которые им ранее завладели, держали там две тысячи

человек во главе с Кланле, чтобы сохранить за собою позицию на реках Сене и

Марне. Принц Конде захватил ее, почти не встретив сопротивления. Это

произошло среди бела дня, {93} на виду у всех наших войск и более пятидесяти

тысяч вооруженных горожан. Там был убит герцог Шатильон, {94}

генерал-лейтенант королевской армии; что касается наших, то Кланле и весь

его гарнизон были разбиты наголову. Эта неудача вызвала в Париже большое

уныние; цены на съестные припасы поднялись, и возникло опасение, что в них

может оказаться нужда. Тем не менее часто прибывали обозы, и как-то, когда

один из них, и притом значительный, приближался к городу, королевские войска

под началом Нерлье {95} проникли на дорогу близ Вильжюифа. У деревни Витри

завязался упорный бой, в котором Нерлье был убит. Обоз прошел, но, поскольку

схватка заняла известное время, весь Париж успел всполошиться, и более ста

тысяч горожан вышли нас встретить. Этот успех, не имевший, в сущности,

никакого значения, озабоченный народ воспринял как блистательную победу и

приписал ее исключительно доблести герцога Бофора: его, словно триумфатора,

проводили до ратуши под приветственные клики несметной толпы.

Немного спустя маркиз Нуармутье выступил из Парижа с семью или восемью

сотнями всадников и кое-какой пехотой, чтобы прикрыть большой обоз, шедший

со стороны Бри. Я находился впереди маркиза с девятью сотнями всадников,

имея задачей облегчить ему продвижение, которому намеревался помешать граф

Грансе {96} с равным количеством кавалерии и двумя полками пехоты. Мы -

маркиз Нуармутье и я - двигались на расстоянии полулье один от другого,

условившись друг другу помочь, если на одного из нас нападет граф Грансе. И

вот Нуармутье сообщил, что просит меня приблизиться, так как на него

готовится нападение. Я исполнил его желание, но граф Грансе, узнав о моем

приближении, оставил намерение атаковать Нуармутье и устремился на меня,

чтобы сразиться со мною один на один. Маркиз Нуармутье заметил этот его

маневр, но вместо того, чтобы сделать для меня то же самое, что было сделано

мной для пего, продолжил свой путь с обозом, нисколько не озабоченный тем,

что принудил меня вступить в бой, который из-за его ухода оказался для меня

столь неравным. Мы двинулись друг на друга, граф Грансе и я, с одинаковым

количеством кавалерии, крайне несхожей, однако, по своим боевым качествам. К

тому же на его стороне, как я сказал выше, был перевес в два пехотных полка.

Я поставил в первую линию пять эскадронов, во вторую - четыре под

начальством графа Розана, {97} брата маршалов Дюра и Лоржа. Но так как

пехота графа Грансе находилась от него на удалении в тысячу шагов, я кинулся

на него со всей возможной стремительностью, чтобы атаковать его до ее

подхода. Однако в двадцати шагах, друг от друга мы внезапно наткнулись на

овраг между нами; мы проскакали приблизительно двести шагов вдоль его края,

чтобы добраться до того места, где он начинался. За это время успела подойти

часть пехоты графа Грансе, и после первого ее залпа весь мой отряд обратился

в бегство; конь подо мной был убит, то же случилось и с конями шевалье

Ларошфуко {98} и Гурвиля. Один находившийся при мне дворянин спешился, чтобы

отдать мне своего коня, но я не смог им воспользоваться, так как один из

эскадронов графа Грансе, гнавший моих беглецов, проносился совсем рядом со

мной. Возглавлявший его граф Оллак и вместе с ним три других всадника

подскакали ко мне, обещая пощаду, но я пошел им навстречу, решив не

принимать ее. Рассчитывая поразить графа своею шпагой, я пронзил лишь оба

плеча его лошади, и моя вконец изогнувшаяся шпага застряла в седле. Он же в

упор разрядил в меня спой пистолет; меня оттолкнуло с такою, силой, что я

упал навзничь; весь его эскадрон, проносясь почти рядом со мной, также

стрелял по мне. Подошли шестеро каких-то солдат и, увидев, что я хорошо

одет, принялись препираться, как разделить снятое с меня платье и кому из

них прикончить меня. В это время граф Розан излетел на неприятеля с моей

второй линией. Грохот залпа застиг врасплох шестерых окружавших меня солдат,

и не знаю, были ли сверх этого и другие причины, но они разбежались. Хотя

моя рана была очень тяжелой, я все же нашел в себе достаточно сил, чтобы

подняться на ноги, и, заметив близ себя неприятельского кавалериста,

собиравшегося вскочить в седло, отобрал у него коня, а впридачу еще и шпагу.

Я собирался присоединиться к графу Розану, но, направляясь к нему, увидел,

что и его люди последовали примеру моих и что повернуть их назад и собрать

невозможно. Граф Розан был ранен, захвачен в плен и вскоре умер. Был

захвачен в плен и маркиз Сильери. {99} Я присоединился к генерал-майору

графу Мата {100} и вместе с ним прибыл в Париж. Я попросил его умолчать о

том, как поступил со мною у него на глазах Нуармутье, и не принес на него

жалобы; больше того, я воспротивился и намерению наказать трусливо

покинувших меня в разгар схватки солдат, которых собирались предать по

жребию смерти. Моя тяжелая и опасная рана лишила меня возможности увидеть

собственными глазами происшедшее в дальнейшем ходе этой войны; события эти,

впрочем, не заслуживают описания. {101} Нуармутье и Лег выехали во Фландрию,

чтобы привести испанскую армию, которую Эрцгерцог собирался направить на

помощь Парижу. Но обещания испанцев и их поддержка оказались ненужными,

поскольку и Парламент и народ, истощенные непомерными и малооправданными

издержками и не доверяя почти в равной мере как способностям, так и

благонадежности большинства своих генералов, вскоре после этого получили

прощение короля.

III

(март 1649-февраль 1651)

Король, даровал мир парижскому парламенту и всем, принимавшим участие в

гражданской войне 1649 года, и большинство парижан приняло его с ликованием,

не оставлявшим ни малейшего повода опасаться, что их можно вторично поднять

на мятеж. Укрепившийся благодаря поддержке герцога Орлеанского и Принца

кардинал Мазарини начинал освобождаться от страха перед возможными

последствиями общественной ненависти, и эти два принца рассчитывали на его

признательность, соразмерную данным им обещаниям и тому, чем он был им

обязан. Герцог Орлеанский спокойно дожидался ее плодов и был доволен своей

долей участия в государственных делах, а также внушенной ему надеждой

увидеть кардиналом своего главного подручного, аббата Ларивьера. Однако

удовлетворить Принца было много труднее: его былые услуги, равно как и те,

которые он только что оказал на глазах короля в дни осады Парижа, безмерно

увеличили его притязания, и они стали тревожить Кардинала.

Двор все еще находился в Компьене, и сколь бы вескими ни были доводы в

пользу его переезда в Париж, Кардинал не мог все же решиться на возвращение

в этот город, страшась лично для себя возможных в народе остатков

враждебности, которую тот с такой необузданностью только что проявил. Тем не

менее нужно было принять решение, и если довериться врагам Кардиналу

представлялось опасным, то не менее опасным было и выказать перед ними

страх. И вот, пока он пребывал в нерешительности, когда никто не смел подать

ему какой-либо совет и когда он не мог подать его себе самому. Принц

рассудил, что для доведения до конца взятого им на себя дела ему нужно

поехать в Париж, чтобы, смотря по тому, в каком состоянии он найдет там умы,

или иметь удовольствие возвратить туда двор, или склонить его к каким-либо

иным решениям. В Париже ему был оказан совершенно такой же прием, какой он

привык находить {1} при возвращении из своих наиболее славных походов. Этот

благоприятный знак рассеял сомнения Кардинала, и он, не колеблясь, решил

вернуться в Париж. Короля сопровождал туда Принц, и по его прибытии {2} в

Палэ-Рояль королева во всеуслышание сказала ему, что его заслуги невозможно

в полной мере вознаградить и что он блистательно сдержал слово, которым

поручился пред нею, восстановить власть короля и поддержать Кардинала. Но

судьба вскоре превратила эти слова в совершенно противоположные им дела.

Между тем Принц был по-прежнему близок с герцогом Орлеанским; этой

близости он достиг своей крайней почтительностью, которую старательно

подчеркивал во время войны и продолжал подчеркивать с такой же

неукоснительностью. Что касается кардинала Мазарини, то тут Принц недолго

сохранял такое же обхождение и хотя еще не решался открыто выступить против

него, но своими колкими шутками и постоянным оспариванием справедливости

мнений Кардинала явно давал понять, что находит того мало достойным

занимаемого им места и даже раскаивается, что сохранил его за ним. Это

поведение Принца приписывают весьма различным побуждениям, но достоверно,

что первый повод к их розни возник еще во время Парижской войны в связи с

тем, что Принц убедился в существовании у Кардинала коварного замысла

перенести на него ненависть парижан и выдать его за единственного виновника

всех выстраданных ими бедствий. Теперь Принц нашел нужным поразить Кардинала

тем же оружием и отыграть в общественном мнении то, что в нем потерял,

поддержав человека, который навлек на себя всеобщую ненависть, и помешав ему

удалиться из королевства и уступить своей несчастливой звезде. Он еще помнил

об отчаянии и унынии Кардинала, выказанных тем при последних беспорядках, и

был убежден, что достаточно держать его в страхе и относиться к нему с явным

пренебрежением, чтобы навлечь на него новые трудности и вынудить таким

образом искать помощи Принца с такой же приниженностью, с какой он искал ее,

оказавшись в крайней опасности, Не исключается также, что на основании

ласковых слов, сказанных ему королевою в Сен-Жермене, Принц вообразил, будто

не так уж невозможно обратить внимание королевы на слабые стороны Кардинала

и, свалив его, самому утвердиться при ней. Наконец, каковы бы ни были

истинные причины, склонившие Принца изменить свое отношение к Кардиналу,

нелады между ними вскоре были подмечены всеми.

Тогда же Принц решил помириться с фрондерами, сочтя, что нет лучшего

способа побороть укоренившуюся неприязнь к нему, как связать себя с теми,

кому парижский народ к большая часть Парламента безраздельно отдавали свою

любовь и свои помыслы. Прозванье фрондеры {3} с самого начала беспорядков

было дано тем из парламентских, которые выступали против предначертаний

двора. Герцог Бофор, коадъютор Парижский, маркиз Нуармутье и Лег,

примкнувшие затем к этой группе, стали ее главарями; г-жа де Шеврез, г-н де

Шатонеф и их друзья также вошли в нее. Все они продолжали оставаться

объединенными под прозваньем фрондеры и приняли значительное участие во всех

последовавших событиях. Но какие бы шаги Принц ни делал для сближения с

ними, было сочтено, что он никогда не имел намерения их возглавить, так как

хотел, как я сказал, лишь вернуть себе расположение парижан, стать благодаря

этому опасным для Кардинала и тем самым улучшить свое положение. До этого он

проявлял полнейшую непримиримость в отношении своего брата принца Конти и

сестры г-жи де Лонгвиль, и даже в договоре о Парижском мире накинулся на них

со всей мыслимой злобой, то ли чтоб угодить двору, то ли из жажды отметить

им за то, что они избрали иной путь, чем он. Это зашло так далеко, что он

решительно возражал против возвращения принцу Конти и герцогу Лонгвилю их

губернаторств и при помощи коварных уловок воспрепятствовал возникшему при

дворе намерению отдать его брату Монт-Олимп и Шарлевиль и вынудил его

удовольствоваться Дамвиллье. {4} Принц Конти и г-жа де Лонгвиль, сочтя этот

образ действий крайне неожиданным и суровым, каким он в действительности и

был, и попав в трудное положение, поручили принцу Марсийаку, {5} старшему

сыну герцога Ларошфуко, пользовавшемуся тогда их полным доверием, выслушать

предложения аббата Ларивьера, которые тот намеревался им передать через

маркиза Фламмарена. {6} Они состояли в том, что герцог Орлеанский выступит

на их стороне против Принца, что принц Конти войдет в Совет, что в качестве

залога ему дадут крепость Дамвиллье, что он и герцог Лонгвиль будут

восстановлены в отправлении своих должностей при условии, что принц Конти

откажется в пользу аббата Ларивьера от кардинальской шляпы и напишет об этом

в Рим. Этот договор был тут же скреплен принцем Марсийаком, который счел его

тем более выгодным для принца Конти, что этот принц уже принял решение снять

с себя духовное звание и, вняв совету отказаться от кардинальства, ровно

ничего не терял. Этим путем достигалось все то, в чем двор отказывал принцу

Конти и герцогу Лонгвилю, и - что было еще существеннее - кровные интересы

аббата Ларивьера связывались отныне с их собственными, вынуждая тем самым

герцога Орлеанского в любых обстоятельствах поддерживать принца Конти и г-жу

де Лонгвиль.

Это соглашение было заключено, таким образом, в обход Принца и

оставляло на его долю лишь то, что аббат Ларивьер пожелал ему уделить. И так

как Принц ощутил заметный урон, причиненный ему размолвкой со своими

ближайшими родичами, он захотел помириться с братом и сестрой и даже с

принцем Марсийаком. И вот вскоре Принц, желая показать, что он искренне

печется об интересах членов своей фамилии, воспользовался первым

представившимся предлогом и обрушился на Кардинала за то, что вопреки

данному слову тот отказывает в предоставлении герцогу Лонгвилю

начальствования над Пон-де-Ларш. Фрондеров это очень обрадовало. Впрочем, то

ли Принц не почел возможным на них положиться, то ли не захотел затягивать

надолго размолвку с двором, но он вскоре решил, что достаточно сделал для

общества, и неделю спустя восстановил мир с Кардиналом. Таким образом, он

снова отдалил от себя фрондеров. А те накинулись на него, невзирая на его

заслуги и знатность, и во всеуслышание заявляли, что его недавний поступок -

еще одна хитрость в ряду примененных им, чтобы их одолеть. И они снова

принялись за начатое в Нуази дело, собравшись близ СенЖермена, где г-жа де

Лонгвиль провела несколько дней и куда приехали ее навестить принц Конти и

герцог Лонгвиль. Затем туда же прибыли герцог Рец {7} и его брат коадъютор

Парижский под предлогом посетить эту принцессу, а в действительности ради

того, чтобы убедить их объединиться с фрондерами, что и было ими успешно

достигнуто. Они утверждали, что Принц был полностью осведомлен о соглашении

в Нуази, что он и сам взял на себя такие же обязательства, как и его

близкие, и добавляли, что последующее показывает с достаточной очевидностью,

сколь мало помышлял Принц о том, чтобы сдержать свое слово, данное лишь

затем, чтобы с большей легкостью принести их в жертву интересам и мщению

Кардинала.

Эти посеянные в обществе слухи произвели известное впечатление: народ с

готовностью верил всему, что распространяли фрондеры, так что Принц оказался

мгновенно покинутым всеми, кто присоединился было к нему, когда он

поссорился с Кардиналом. Только члены его фамилии остались на его стороне, и

они были отнюдь не бесполезны ему. Благодаря бескорыстию и твердости г-жи де

Лонгвиль, выказанным ею у всех на глазах, возросло уважение к ней, но еще

больше она была обязана им своей откровенно выраженной ненависти к

Кардиналу, который по этой причине стал страшиться ее, считаясь с лей куда

больше, чем с ее братьями.

Тогда же вспыхнула распря, правда частного свойства, которая едва не

переросла во всеобщую. Г-н де Бофор, найдя, что маркиз Жарзэ {8} и другие

приспешники Кардинала усиленно бросали на него в Тюильри презрительные и

наглые взгляды с целью ему внушить, что с концом войны пришел конец и его

влиянию, решил нанести им публичное оскорбление. И вот, когда они собрались

за ужином в саду Ренара близ Тюильри, он явился туда с целой толпою

сопровождающих, прогнал музыкантов, опрокинул стол и произвел такое смятение

и такой беспорядок, что герцог Кандаль, {9} Бутвиль, {10} Сен-Мегрен {11} и

некоторые другие из ужинавших подверглись опасности быть тут же убитыми, а

маркиз Жарзэ был ранен слугами герцога Бофора. Это происшествие {12} не

повлекло, однако, последствий, которых с достаточным основанием можно было

ожидать. Некоторые из подвергшихся оскорблению вызвали герцога Бофора на

поединок, но он не счел нужным дать хоть кому-нибудь из них удовлетворение.

Принц с той же горячностью, что и ранее, принял сторону двора и Кардинала.

А Кардинал между тем, легко утратив воспоминание о том, чем он обязан

Принцу, помнил лишь о доставленных им неприятностях и, притворяясь, что

искренне с ним помирился, не упустил ни малейшей возможности искусно

воспользоваться его чрезмерной доверчивостью. Вскоре он понял, что намерения

Принца, как я сказал, не заходят дальше того, чтобы вселять в Кардинала

страх. Он решил, что нужно поддерживать в Принце это стремление и делать

вид, будто боится его, не только затем, чтобы этим способом помешать ему

стать на путь прямого насилия, но и для того, чтобы с большей уверенностью и

легкостью привести в исполнение свой замысел о лишении Принца свободы.

Подчиненные этой цели, все его речи и поступки свидетельствовали, казалось,

о его подавленности и страхе: он только и говорил, что о своем желании

отойти от государственных дел и покинуть королевство. Что ни день он

обращался к друзьям Принца с каким-нибудь новым предложением, обещая ему

ничем не ограниченную возможность поступать по своему усмотрению, и дошел до

того, что изъявил готовность не назначать впредь губернаторов провинций,

комендантов сколько-нибудь значительных крепостей, не замещать придворных

должностей и видных государственных постов без согласия и одобрения Принца,

принца Конти и г-на и г-жи де Лонгвиль, а также отчитываться пред ними в

управлении финансами. Эти столь далеко идущие и высказанные в самых общих

выражениях обещания возымели желательные для Кардинала последствия. Они

обманули и успокоили Принца и все его окружение. Они закрепили возникшее в

обществе представление об охватившей Кардинала растерянности и заставили

даже его врагов желать сохранения за ним власти, так как им представлялось,

что они легче смогут извлечь для себя выгоду при столь слабом правлении, чем

при более влиятельном и твердом. Наконец, благодаря всему этому он весьма

искусно выигрывал время, не обходимое ему для осуществления вынашиваемых им

против Принца замыслов.

Так обстояли дела довольно долгое время, и на всем его протяжении

Кардинал на виду у всех старался всячески подчеркнуть, что вполне согласен

во мнениях с Принцем и даже входит в интересы его приверженцев, тогда как в

действительности все было наоборот, и он показал это при первом удобном

случае. После того, как Принц добился для фамилии Ларошфуко тех же

привилегий {13} высокого положения, какие были дарованы Роганам, Фуа и

Люксембургам, Кардинал устроил так, чтобы та ж милость была испрошена и для

семейства Альбре, и одновременно, чтобы воспрепятствовать ее пожалованию,

созвал собрание знати. Но, то ли устрашившись под конец возможных

последствий, то ли сделав вид, что устрашился их, он предпочел, чтобы было

отменено сделанное в пользу других фамилий, чем поддержано то, чего Принц

добивался для фамилии принца Марсийака.

Все это раздражало Принца, но еще не давало ему повода подозревать о

том, что должно было вот-вот разразиться над ним. И хотя Кардинал его не

устраивал, он ничего не предпринимал ни для того, чтобы его убрать, ни для

того, чтобы помешать Кардиналу убрать его самого. Не вызывает ни малейших

сомнений, что до заключения Принца у короля не было подданного, столь же

послушного его воле и столь же преданного государственным интересам. Но

несчастливая звезда Принца и несчастливая звезда Франции вскоре принудили

его изменить свои взгляды

Вопрос о заключении брака между герцогом Меркером, старшим сыном

герцога Вандома, и одной из племянниц кардинала Мазарини явился одной из

главнейших причин этого и вновь разжег казавшуюся уже остывшей вражду между

первым министром и Принцем. Последний соглашался на этот брак еще до

Парижской войны, потому ли, что не предвидел его последствий, или, может

быть, потому, что почтительность к королеве не позволила ему сказать ей о

том, что он их предвидит. Но г-жа де Лонгвиль, враг семейства Вандомов, в

конце концов прониклась опасениями как бы возвышение герцога Меркера не

стало помехою честолюбивым притязаниям герцога Лонгвиля. Она сразу же

воспользовалась своим примирением с Принцем, чтобы убедить его в том, что

этот брак идет вразрез с их общими интересами. Она сказала ему, что

Кардинал, устав носить на себе ярмо, которое недавно сам на себя возложил,

хочет приискать себе новую опору, чтобы больше не зависеть от Принца и

получить возможность безнаказанно пренебрегать взятыми на себя

обязательствами и долгом признательности по отношению к нему. Принц легко

поддался ее убеждениям и с еще большей легкостью пообещал ей и принцу Конти

действовать заодно с ними, дабы воспрепятствовать этому браку, хотя ранее,

как я сказал, сообщил королеве о своем согласии на него. Тем не менее

некоторое время он хранил свои намерения про себя. Не знаю, было ли это

вызвано желанием переложить первые трудности подобного шага на брата или

побуждением хоть немного отдалить прискорбную необходимость открыто

воспротивиться намерениям королевы. Наконец, стало все же известно, что он

не желает одобрить этот союз, и тогда Кардинал решил отомстить и стал

торопиться с осуществлением своего плана подвергнуть его аресту.

Он встретился, однако, с большими препятствиями, которые требовалось

преодолеть. Тесная связь между принцем Орлеанским и Принцем, поддерживаемая

стараниями и всеми интересами аббата Ларивьера, представляла собою весьма

существенную помеху. Принцев можно было разъединить не иначе, как уничтожив

аббата Ларивьера в глазах герцога Орлеанского и одновременно убедив герцога,

чтобы разбудить в нем желание погубить Принца, будто тот пренебрег им в

каком-либо важном деле. Такую мнимую провинность со стороны Принца было

нелегко выдумать; надлежало, кроме того, помириться с фрондерами,

договорившись с ними настолько тайно, чтобы Принц не мог ничего заподозрить.

О существовании такого уговора также ке должны были знать ни народ, ни

Парламент, потому что в противном случае фрондеры стали бы бесполезны двору,

потеряв в глазах Парламента и народа свой вес, покоившийся только на вере в

их непримиримость по отношению к Кардиналу. Не могу сказать, одна ли его

изворотливость позволила ему найти способы, которые были применены для

лишения Принца свободы, но могу положительно заявить, что он искусно

использовал те, которые случайно ему представились, для преодоления

трудностей, противостоявших столь опасному умыслу. Наконец, некто по имени

Жоли, {14} ставленник коадъютора Парижского, доставил повод к возникновению

беспорядков, давших Кардиналу возможность завязать связи с фрондерами, о чем

будет рассказано в последующем изложении.

Среди открыто раздававшихся общих жалоб на деятельность правительства

особенно громко звучали голоса получавших пособие от парижского магистрата,

которым это пособие было сильно урезано. {15} Что ни день можно было видеть,

как большое число доведенных до крайней нужды честных семейств преследует

короля и королеву на улицах и в церквах, умоляя их с громкими криками и

слезами о восстановлении справедливости, попранной черствостью

суперинтендантов. Некоторые жаловались на это Парламенту, и Жоли среди

других выступил там с большою горячностью против дурного управления

финансами. На другой день, когда он направлялся во Дворец Правосудия, чтобы

присутствовать при выходе судей, собравшихся для разбирательства этого дела,

было произведено несколько пистолетных выстрелов по его карете, но никто не

был ранен. Установить, кто виновен в этом покушении, не удалось, и на

основании всего последовавшего трудно судить, подстроил ли его двор в

отместку Жоли или это совершили фрондеры по уговору с самим Жоли, чтобы

иметь повод поднять народ и возбудить мятеж. Некоторые сочли, что здесь

действовал какой-нибудь его личный враг, больше хотевший его напугать, чем

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13