Понимание извещения не есть понятийное знание об извещении, не есть суждение вида высказывания; но оно состоит просто в том, что слушающий в [непосредственном] созерцании постигает (апперцепирует) говорящего как личность, которая то-то и то-то выражает, или, как мы при этом можем сказать, воспринимает его как личность. Если я кого-либо слушаю, я воспринимаю его именно как говорящего, я слушаю то, что он рассказывает, доказывает, желает, в чем он сомневается и т. д. Слушающий воспринимает извещение в том же самом смысле, в котором он воспринимает саму извещающую личность — хотя все же психические феномены, которые делают личность личностью, не могут быть даны при созерцании другого как то, что они суть. В обыденной речи мы говорим также о восприятии психических феноменов других (fremd) личностей, мы “видим” их гнев, боль и т. д. Этот способ речи совершенно корректен, пока воспринятыми считаются внешние телесные вещи и, вообще говоря, пока понятие восприятия не ограничивается адекватным восприятием, созерцанием в самом строгом смысле. Если же сущностный характер восприятия состоит в том, чтобы в созерцающем полагании (Vermeinen) схватить саму вещь или сам процесс как теперь присутствующий — и такое полагание возможно, ибо дано в несравненном большинстве случаев без всякого понятийного, эксплицитного схватывания, — тогда принятие извещения есть простое восприятие извещения. Конечно, здесь уже существует как раз затронутое нами существенное различие. Слушающий воспринимает, что говорящий выражает определенные психические переживания; однако он сам их не переживает, о них он обладает не “внутренним” но “внешним” восприятием. Это большая разница между действительным схватыванием некоторого бытия в адекватном созерцании и предположительным его схватыванием на основе созерцательного, но не адекватного представления. В первом случае [мы имеем дело] с пережитым, в последнем — с предполагаемым бытием, которое вообще не соотнесено с истиной. Взаимное понимание требует как раз определенного соответствия обоюдных, развертывающихся в извещении и принятии извещения психических актов, однако ни в коем случае не их полного равенства.

§8. Выражения в душевной жизни в одиночестве.

До сих пор мы рассматривали выражение в коммуникативной функции. Она основывается, по существу, на том, что выражения действуют как признаки. Однако и в душевной жизни вне коммуникативных сообщений выражения играют большую роль. Ясно, что эта измененная функция не затрагивает того, что делает выражение выражением. Им присущи, как и прежде, их значения, и те же самые значения, что и в общении. Слово только тогда перестает быть словом, когда наш интерес направлен исключительно на чувственное, на слово как звуковую формацию. Когда же мы живем в его понимании, тогда оно выражает и выражает то же самое, адресовано ли оно кому-либо или нет.

Отсюда кажется ясным, что значение выражения и все то, что ему сущностно принадлежит, не может совпадать с его извещающей функцией. Или мы должны, например, сказать, что наша душевная жизнь и в одиночестве извещает о чем-либо с помощью выражения, разве что мы не совершаем это по отношению к Другому? Не должны ли мы сказать, что говорящий в одиночестве говорит себе самому, что слова служат ему как знаки, а именно, как признаки его собственных психических переживаний. Я не верю, что можно было бы придерживаться такого понимания. Конечно, как знаки слова функционируют здесь, как и повсюду; и повсюду мы можем говорить прямо-таки об указании (Hinzeigen). Если же мы размышляем об отношении выражения и значения и для этой цели расчленяем сложное и при этом внутренне единое переживание наполненного смыслом выражения на два фактора: слово и смысл, то тогда слово является нам как нечто в себе безразличное, смысл же — как то, на что “нацелены” с помощью этого слова, то, что имеется в виду посредством этого знака; кажется, что выражение таким способом отклоняет от себя интерес, чтобы направить его на смысл, указать на него. Однако это указание (Hinzeigen) не есть оповещение (Anzeigen) в рассмотренном нами смысле. Существование (Dasein) знака не мотивирует существование, или точнее, нашу убежденность в существовании значения. То, что должно служить нам в качестве признака (отметки) должно быть воспринято нами как существующее. Это имеет силу и для выражений в коммуникативной речи, но не тогда, когда мы произносим нечто в одиночестве. Здесь мы обычно довольствуемся представленными словами вместо действительных слов. В фантазии парит перед нами выговоренный или напечатанный знак слова, в действительности он совершенно не существует. Мы все же не будем смешивать представления фантазии или даже лежащие в их основе содержания фантазии с предметами фантазии. Существует не воображаемое звучание слова или воображаемая запись, но представление фантазии о них. Разница здесь такова, как между воображаемым кентавром и представлением о нем в воображении. Несуществование слова не является для нас помехой. Но это не-существование не является также предметом нашего интереса. Ибо к функции выражения как выражения оно совершенно не относится. Там же, где такое отношение имеет место, к функции придания значения присоединяется как раз извещающая функция: мысль должна быть выражена не просто как некоторое значение, но также сообщена посредством извещения, что, конечно, возможно только при действительном говорении и слушании.

В определенном смысле говорят, конечно, и в одиночестве (in der einsamen Rede), и, разумеется, при этом возможно рассматривать себя как говорящего и даже иногда как говорящего себе самому. Когда, например, кто-нибудь говорит себе: “Ты это сделал дурно, ты не можешь продолжать таким образом”. Однако в собственном, коммуникативном смысле в таких случаях не говорят, ничего себе не сообщают, только представляют себя говорящими и сообщающими. В монологической речи слова все же не могут служить нам как признаки для существования психических актов, ведь такого типа оповещение было бы здесь совершено бесполезно. Ведь эти акты переживаются нами в тот же самый момент.

§9. Феноменологические различия между физическим явлением
выражения, актом придания смысла и актом, осуществляющим [полноту] смысла

Если мы теперь отвлечемся от переживаний, которые принадлежат специфически оповещению, и рассмотрим выражение в аспекте тех различий, которые свойственны ему, равным образом, функционирует ли оно в монологической (einsam) речи или в общении, то, как кажется, остается еще двойственное: само выражение и то, что оно выражает как свое значение (как свой смысл). Между тем, здесь переплетены многообразные отношения, и, соответственно, речь о том, что выражено и о значении неравнозначна. Если мы стоим на почве чистой дескрипции, то конкретный феномен наделенного смыслом выражения разделяется, с одной стороны, на физический феномен, в котором выражение конституируется в соответствии со своей физической стороной, а с другой стороны, на акты, которые придают ему значение и иногда созерцательную полноту и в которых конституируется отношение к выраженной [в нем] предметности. Благодаря этим последним актам, выражение есть нечто большее, чем простое звучание слова. Оно полагает (meint) нечто, и потому, что оно полагает это нечто, оно относится к предметному. Это предметное может являться или актуально присутствующим (благодаря сопровождающим созерцаниям) или, по меньшей мере, воспроизведенным (например, в образе фантазии). Там, где это имеет место, там реализовано отношение к предметному. Или же этого не происходит, выражение функционирует осмысленно, оно все еще нечто большее, чем пустое звучание слова, хотя ему недостает фундирующего созерцания, дающего ему предмет. Отношение выражения к предмету остается теперь нереализованным, поскольку это отношение заключено в простой интенции значения. Имя, например, при всех обстоятельствах называет свой предмет, а именно, поскольку оно его полагает (meint). Однако это остается простым полаганием (Meinung), если предмет не наличествует созерцательно и при этом не наличествует как названный (т. е. как положенный). Тем, что осуществляет себя первоначально пустая интенция значения, реализуется предметное отношение, называние становится осознанным отношением между именем и названным.

Если мы положим в основу это фундаментальное различение созерцательно пустых и наполненных интенций значения, то после отграничения чувственных актов, в которых осуществляется явление выражения как звучание слова, следует различать еще два акта или два рода актов: с одной стороны, те, которые существенны для выражения, поскольку оно вообще еще должно быть выражением, т. е. наделенным смыслом звучанием слова. Эти акты мы называем актами, придающими значение, или также интенциями значения. С другой стороны, акты, которые хотя и несущественны для выражения как такового, зато они находятся с ним в логически фундаментальной связи, а именно, они осуществляют [полноту] его интенции значения в большей или меньшей степени соразмерности (подтверждают, усиливают, иллюстрируют) и при этом как раз актуализируют его предметное отношение. Эти акты, которые в познании и осуществлении [полноты] слиты воедино с актами придания значения, мы называем актами осуществления [полноты] значения. Сокращенное выражение “осуществление [полноты] значения” (Bedeutungserfüllung) мы можем употреблять только тогда, когда исключено естественное смешение со всем переживанием в целом, в котором интенция значения находит осуществление в коррелятивном акте. В реализованном отношении выражения к своей предметности[5] объединяется наделенное смыслом выражение с актами осуществления [полноты] значения. Звучание слова первоначально объединено с интенцией значения, а последняя объединяется (тем же образом, каким вообще объединяются интенции со своим осуществлением [полноты]) с соответствующим осуществлением [полноты] значения. Когда говорят о выражении вообще (Ausdruck schlechthin) и речь при этом не идет о “просто” выражении, то как правило имеют в виду выражение, наделенное смыслом. Так, нельзя, собственно, говорить (как это зачастую происходит): выражение выражает свое значение (интенцию). Об акте выражения можно было бы сказать по-другому и более подходящим образом: осуществляющий [полноту] акт является как акт, выраженный в полном выражении; когда, например, говорится о высказывании, что оно дает выражение восприятию или воображению.

Едва ли нужно указывать на то, что как акты придания значения, так и акты осуществления [полноты], в случае речи-сообщения, могут принадлежать к извещению. Первые акты даже образуют существеннейшее ядро извещения. Как раз дать знать об этих актах слушающему — должно быть прежде всего интересом интенции сообщения; только потому, что слушающий вкладывает их в говорящего, он его понимает.

§10. Феноменологическое единство этих актов

Акты, которые были выше разделены, с одной стороны, на акты явления выражения, а с другой стороны, на интенцию значения, а в определенных случаях — на осуществление [полноты] значения, не образуют в сознании некоторого “вместе”, как будто они просто даны одновременно. Они образуют, скорее, внутренне сплавленное единство своеобразного характера. Из своего собственного опыта каждому известна неравноценность обеих составных частей, в чем находит свое отражение асимметрия отношения между выражением и выраженным посредством значения (названным) предметом. Переживаются оба, представление слова и смыслопридающий акт, однако в то время как мы переживаем представление слова, мы все же совершенно не живем в представлении слова, но исключительно в осуществлении его смысла, его значения. И потому, что мы это совершаем, потому, что мы растворяемся в интенции значения, а иногда в ее осуществлении, весь наш интерес направлен на интендированные в ней и посредством нее названные предметы. (Точнее, первое и второе означает то же самое). Функция слова (или, скорее, созерцательного представления слова) заключается как раз в том, чтобы вызывать в нас смыслопридающий акт и указывать на то, что “в” нем интендировано и, возможно, дано в осуществляющем [его полноту] созерцании. Эта функция должна направлять наш интерес исключительно в этом направлении.

Этот процесс указания (Hinzeigen) нельзя описать, скажем, как объективный факт совершаемого по определенным правилам переключения интереса с одного на другое. То обстоятельство, что образующие пару объекты представления АВ благодаря скрытой психологической координации находятся в таком отношении, что вместе с актом представления А пробуждается обычно акт представления В и что при этом интерес от А переключается на В — это обстоятельство еще не превращает А в выражение представления В. Скорее “быть-выраженным” есть дескриптивный момент в переживаемом единстве знака и обозначенного[6].

Что касается дескриптивного различия между физическим явлением знака и интенцией значения, которая делает его выражением, то это обнаруживается с наибольшей ясностью, если мы обратим наш интерес прежде всего на знак сам по себе (für sich), скажем, на напечатанное слово как таковое. Если мы делаем это, то мы имеем внешнее восприятие (или внешнее, наглядное представление), такое же, как и любое другое, и его предмет теряет характер слова. Если оно затем снова функционирует как слово, то характер его представления всецело другой. Слово (как внешний индивидуум), хотя и присутствует еще для нас наглядно, [хотя оно] еще является, но мы не устремлены к нему, в собственном смысле оно не представляет собой более предмет нашей “психической деятельности”. Наш интерес, наша интенция, наше смыслополагание (Vermeinen) — если считать их синонимическими выражениями — направлены исключительно на положенные в смыслопридающем акте вещи. Говоря чисто феноменологически, это означает не что иное, как: наглядное представление, в котором конституируется физическое явление слова, претерпевает существенную феноменальную модификацию, если предмет этого представления приобретает значимость выражения. В то время как то, что составляет в нем явление предмета, остается неизменным, изменяется интенциональный характер переживания. Тем самым конституируется, причем без появления какого-либо осуществляющего или иллюстрирующего созерцания, акт значения, который находит свою опору в наглядном содержании представления слова и который существенно отличается от направленной на само слово созерцательной интенции. Затем зачастую происходит своеобразное слияние этого акта с такими новыми актами или комплексами актов, которые мы назвали актами осуществления [полноты] и предмет которых является как такой предмет, который значит в значении (in der Bedeutung bedeutet) или который посредством значения назван.

В следующей главе мы должны будем провести дополнительное исследование в отношении того, состоит ли “интенция значения”, которая, согласно нашему пониманию, составляет феноменологическую характеристику выражения в противоположность пустому звучанию слова, в простом присоединении образов фантазии интендированного предмета к звучанию слова, конституируется ли с необходимостью интенция значения на основе такого действия фантазии, или же, скорее, сопровождающие образы фантазии не принадлежат к сущностному составу выражения и относятся, собственно, уже к функции осуществления [полноты], пусть даже при этом это осуществление имеет характер частичного, косвенного, предварительного. Для того, чтобы более систематично представить основное движение нашей мысли, мы не будем здесь входить в глубокое рассмотрение феноменологических вопросов. Ибо во всем этом исследовании мы вообще только в той степени вошли в сферу феноменологического, в какой это необходимо для установления первых существенных различий.

Уже из предварительных дескрипций, предложенных нами, можно усмотреть, что для верного описания феноменологического положения дел требуется достаточная обстоятельность. Она предстает в самом деле как неизбежная, если только уясняется, что все предметы и предметные отношения суть для нас то, что они суть, только благодаря сущностно отличающимся от них актам смыслополагания (Vermeinen), в которых они представимы для нас, в которых они нам противостоят именно как положенные единства. Для чисто феноменологического рассмотрения нет ничего, кроме сплетения таких интенциональных актов. Там, где господствует не феноменологический, но наивно-предметный интерес, там мы живем в интенциональных актах вместо того, чтобы относительно них рефлектировать, и, естественно, язык, на котором мы говорим, будет простым, ясным, бесхитростным. В этом случае говорят просто о выражении и выраженном, об имени и названном, о переводе внимания с одного на другое. Там же, где определяющим является феноменологический интерес, там мы должны справиться с трудностями феноменологических отношений, которые хотя и переживаются бесчисленное количество раз, однако обычно не осознаются предметно. Мы должны описать их посредством выражений, которые приспособлены к сфере нормального интереса, сфере являющихся предметностей.

§11. Идеальные различия: прежде всего, между
выражением и значением как идеальными единствами

До сих пор мы рассматривали поддающееся пониманию выражение как конкретное переживание. Вместо его двух факторов, явления выражения и смыслопридающих, соответственно, осуществляющих [полноту] смысла актов, мы хотим теперь рассмотреть то, что определенным образом дано “в” них: само выражение, его смысл и соответствующую предметность. Мы осуществляем поворот от реального отношения актов к идеальному единству их предметов, или содержаний. Субъективное рассмотрение уступает место объективному. Идеальность отношений между выражением и значением тотчас обнаруживается в отношении к обоим членам в том, что мы, спрашивая о значении какого-либо выражения (например, квадратичный остаток) понимаем под выражением, само собой разумеется, не этот произнесенный hic et nunc звуковой образ, мимолетный и более тождественно не воспроизводимый звук. Мы имеем в виду выражение in specie. Выражение квадратичный остаток тождественно то же самое, кто бы его ни произносил. И опять-таки то же самое имеет силу тогда, когда мы говорим о значении и не имеем в виду переживание, придающее значение.

То, что это в самом деле составляет существенное различие, покажет любой пример.

Если я говорю (серьезно и ответственно — что мы всегда должны предполагать): три высоты треугольника пересекаются в одной точке, то в основе этого лежит, естественно, то, что я так сужу. Тот, кто слышит мое высказывание и понимает его, также это знает, а именно, он апперцепирует меня как таким образом судящего. Является ли, однако, мой акт суждения, о котором я здесь известил, в то же время значением высказывания, представляет ли этот акт то, что означает высказывание и в этом смысле [то, что оно] выражает? Очевидно нет. Вопрос о смысле и значении высказывания вряд ли придет кому-либо в голову понимать таким образом, чтобы апеллировать к акту суждения как психическому переживанию. Скорее, на этот вопрос каждый ответит: то, что высказывает это высказывание, тождественно, кто бы его ни утверждал, и при каких бы обстоятельствах и в какое бы время это бы ни могло быть сделано; и это то же самое есть именно то, что три высоты треугольника пересекаются в одной точке — не более и не менее. В своих сущностных чертах воспроизводится, таким образом, “то же самое” высказывание, и оно воспроизводится, так как оно есть, собственно, единственная соразмерная форма тождественного, которое называется значением высказывания. В этом тождественном значении, которое при воспроизведении высказывания мы каждый раз можем привести к очевидности сознания как тождественное, вообще ничего нельзя обнаружить, что касается акта суждения и судящего. Мы были уверены в объективной значимости некоторого обстоятельства дел и выразили его как таковое в повествовательном предложении. Само положение дел есть то, что оно есть, утверждаем мы его значимость или нет. Оно есть единство значимости в себе. Однако эта значимость является нам, и мы представляем (hinstellen) эту значимость объективно, так, как она нам является. Мы говорим: так обстоит дело. Само собой понятно, что мы бы этого не сделали, мы бы не смогли это высказать, если бы оно не являлось нам таким образом; другими словами, если бы мы не судили [о нем]. Это присуще высказыванию как психологическому факту, это принадлежит к извещению. И даже только к извещению. Ибо тогда как оно состоит из психических переживаний, то, что высказано в суждении, совершено не есть субъективное. Мой акт суждения есть мимолетное переживание, возникающее и исчезающее. Однако то, что высказано в высказывании, это содержание: три высоты треугольника пересекаются в одной точке не есть возникающее и исчезающее. Всякий раз, когда я или кто бы то ни было высказывает это самое высказывание в тождественном смысле (gleichsinnig), всякий раз заново имеет место акт суждения. Акты суждения различны, в зависимости от обстоятельств. Однако то, о чем эти акты судят, что означает высказывание — это всегда то же самое, это есть в строгом смысле слова тождественное, это одна и та же геометрическая истина.

Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 4 5 6 7 8