Воздушный змей и лента

Ван Мэн

Воздушный змей и лента

Белым по красному — «Да здравствует великая Китайская Народная Рес­публика!», восклицательный знак тесно прижался к иероглифам, а рядом аршинные изображения ложек, вилок, ножей, прочей столовой утвари мар­ки «Треугольник», тут же — реклама роялей «Море звезд», чемоданов «Ве­ликая стена», свитеров «Белоснежный лотос», карандашей «Золотая рыбка»... Почтительно склонился к ним фонарь, щедро обливая светом, и они отвеча­ют глянцевитой улыбкой. Точеные тени чахлого, но полного достоинства тополька и приятельски перешептывающихся растрепанных кипарисов, боль­шого и маленького, накрывают зеленую травку, поникшую под западным ветром. А между притихшим газоном и шикарным рекламным стендом на пронизывающем зимнем ветру стоит она — Фань Сусу. В теплом оранжевом жакете, серых шерстяных брючках со стрелками, в черных туфельках на низ­ком каблуке. Белоснежный шарф, точно пушок на груди у ласточки, обви­вает шею, оттеняя глаза и волосы, черные как ночь.

— Давай встретимся там, у этих выскочек! — Так сказала она Цзяюаню
по телефону. Выскочками Фань Сусу называла рекламы — новых идолов,
неожиданно возникших повсюду. И притягивающих, и настораживающих.

— Ну гляди, гляди, — шутил Цзяюань. — Насмотришься — и сама захо­
чешь иметь такой рояль.

— Ну и что? Наслышались же когда-то мудрости житейской: если ты не
съешь, так тебя съедят? Вон сколько людей стали людоедами и живут себе...

Прошло двадцать минут, а Цзяюаня все нет. Вечно он опаздывает. Вот чучело, опять, что ли, в какую-нибудь историю вляпался? Как-то, еще в семь­десят пятом, ехал он зимним утром в библиотеку и у Саньванского кладби­ща видит: лежит на обочине плешивая старуха, стонет. Кто-то сбил ее и дал деру. Ну, он поднял бабку, узнал, где живет, потащил домой, бросив вело­сипед у дороги. А кончилось тем, что бабкина родня да соседи самого же его и обвинили. На все расспросы подслеповатая старуха упрямо твердила, что вот он-то и сшиб ее. От старости это, что ли? Или от злобной подозритель­ности? И объяснить — помочь же хотел! — не дали, какая-то тетка завизжа­ла: «Ишь, какой Лэй Фэн[1]1 выискался!» Крики, ругань. В то время как раз проповедовали, что человек-де порочен от природы.

Никогда он не придет вовремя, вечно чем-то занят. Очки протереть не успевает. А у Сусу до знакомства с ним и забот-то особых не было. Пугови­ца на жакете болтается на ниточке — она и ее не удосужится пришить! Всем в городе, не считая бабушки, на нее наплевать. Отказался город от нее, ше­стнадцатилетней. Впрочем, не то чтобы совсем отказался. Ведь и салюты гремели, и фанфары призывали в целинные края. И были еще красные зна­мена, красные книжечки, красные повязки, красные сердца —- море красно­го. Строился Алый Мир, в котором девятьсот миллионов сердец сольются в одно. Все, от восьми до восьмидесяти, — в едином загоне, все декламируют великие цитаты, все: «Налево коли!», «Направо коли!», «Бей! Бей! Бей!». Об этом мире мечталось сильней, чем когда-то в детстве — о большом воздуш­ном змее с колокольцами. Но каков он из себя, этот Алый Мир, Сусу так и не увидела, зато насмотрелась на мир зеленый: пастбища да посевы. И при­ветствовала его. А он взял да и обернулся желтым: жухлые листья, грязь, стужа... Ей захотелось домой. Потом, когда ребята один за другим стали воз­вращаться в город, все больше через «черный ход», мир почернел, и оста­лись ей на память с того времени авитаминоз и слабое зрение.

Свою грезу об Алом Мире она похоронила в этой кутерьме зеленых, жел­тых, черных миров. И пропал аппетит, испортился желудок, осунулось лицо. Не только алая — множество разноцветных грез было утрачено, отброшено, забито истошным ревом, а то и просто молча отнято у нее. Грезы белые: китель военного моряка, гребень волны, профессор в операционной. Бело­снежка. Снежинки... Сплошные шестигранники, а ведь двух одинаковых нет! Или природа тоже художник? Грезы голубые: небо, дно океана, свет звезды, сталь клинка, чемпионка по фехтованию, прыжок с парашютом, химическая лаборатория, реторты да спиртовки. И оранжевая греза: любовь... «Где же Он? Высокий, статный, умный, с простодушной улыбкой на добром лице... Я здесь!» — взывала она в храме Тяньтань, где стены на любой звук отклика­ются многократным эхом, но только эхо и отзывалось.

Папа с мамой обивали пороги, нажимали на все пружины, чтобы вернуть ее в город. Даже отец в конце концов понял, что иначе нельзя. Вышел на бой с могущественными «генералами», и все крепости пали. Сусу вернулась в город, некогда щедро даривший ей грезы. Сон кончился, чуждый и неле­пый, и она постаралась забыть ту жизнь, в которой звалась «зеленой пастуш­кой». Слишком разительным был поворот.

Она вернулась — немного окрепнув телом, но сильно увянув душой. Ста­ла впитывать новые запахи. Копоть, чеснок, золотистый жареный лук. Пья­ная икота, пар над котлами, тонкие, как бумага, ломтики бараньей грудин­ки. Сусу работала официанткой в мусульманской столовой, хоть и не была магометанкой. Неужели все это: цветы председателю Мао, приветствия, от­личная, на сто баллов, учеба, шествия хунвейбинов, слезы восторга, свист ремней, нескончаемые торжественные декламации «высочайших указаний», парадные «чрезвычайные сообщения», а потом грузовики, теплушки, скот­ный двор, морда бригадира... неужели все это было лишь для того, чтобы теперь разносить тарелки с жареными клецками?! Как-то попалась ей на глаза старая фотография — она в первом классе. Пятьдесят девятый год. Республике десять лет, ей семь, в косичках — два больших порхающих бан­та. Вместе с вожатой она взлетает на трибуну Тяньаньмэнь и вручает пред­седателю букет. А председатель пожимает ей руку. Первое в жизни малышки рукопожатие. Рука у председателя Мао большая, полная, теплая, сильная. Кажется, он что-то сказал ей. Уже потом, дома, из памяти выплыло слово «дитя». Чем заслужила она такое счастье? Счастье без края — ведь она «ди­тя» председателя Мао!

Но прошло время, и она взглянула на старую фотографию иными глаза­ми. Да было ли все это? И сама уже не та, и председателя Мао не узнать. Бывало, стоит прямо, движения исполнены такой силы! А теперь, вернув­шись в семьдесят пятом в город, она увидела в кинохронике, с каким тру­дом переставляет он ноги и долго не может справиться с отвисшей челюстью. Смысл его указаний стало трудно постичь, но газеты да радио продолжают сотрясать ими мир. У нее защемило в груди, захотелось взглянуть, какой же он на самом деле, председатель Мао, сварить ему целебный супчик. Когда болела бабушка, Сусу варила ей сладковатый, обжигающий, ароматный суп из белых, гладких, тонких корешков. Старикам он возвращает силы. Нет, она и не подумает изливать председателю Мао свои беды и обиды, не стоит тре­вожить старого человека. Если даже и навернется на глаза слезинка, она не допустит, чтобы председатель увидел ее.

Ах, ничего ей теперь не позволят. Счастье отвернулось от нее. Осталось там, в семилетней. Зачем она вернулась в город? Ради мамы? Смешно. Ради бабушки? Нет, конечно. Всё, твердят газеты, ради председателя Мао, но ви­деть ей его не дано. Вот тогда и ушли от Сусу сны, а вместо этого принялась она ночами метаться, бормотать что-то, тяжко вздыхать, скрежетать зубами. «Проснись же, Сусу!» — тормошила мать. Просыпалась, растерянно пыталась вспомнить, снилось ли ей что-нибудь, но от ночи оставались лишь холод­ный пот да болезненная, как после тяжкой хворобы, ломота в теле.

А в тот день она стояла у обочины и смотрела, как этого дуралея Цзяюа-ня оговаривает старуха, которой он помог, смотрела, как наскакивают на него со всех сторон. Цзяюань был невысок, неказист, с простодушной улыбкой, отчего-то казавшейся ей давно знакомой. Потом пришел милиционер. Муд­рый, как царь Соломон.

— Найди двух свидетелей, — сказал он, — подтвердить, что сбил старуш­
ку не ты. Или будем считать виновным тебя.

Может, ему еще надо доказывать, что ты благонадежный? А не то — к стенке. Так подумала Сусу, разумеется не проронив ни звука. Она ни при чем. Просто шла на работу, остановилась взглянуть, что за шум. Таких лю­бопытных было навалом, денег за это не берут, а все ж развлечение, не то что на сцене или экране. Там сплошь «одолеваем» да «штурмуем» надоевшие «небеса», или «небосклон», или «девятое небо», или «облака».

Чем-то так знакомая простодушная улыбка гаснет, страдальчески расши­ряются глаза.

— Зачем вы так? Я же хотел как лучше!

У Сусу тошнота поднимается к горлу, колет сердце. Пошатываясь, она бредет прочь. Только бы этот Соломон не остановил ее.

А вечером — надо же! — тот простачок объявился у них в столовой отведать жареных клецок. И опять улыбается. Попросил всего два ляна.

— И вам хватит? — вырвалось у Сусу, хотя обычно она с посетителями не
заговаривала.

— Да я уже подкрепился, — вздохнул простачок. И согнутым пальцем стал
поправлять очки, хотя те и не думали соскальзывать с переносицы.

«Ага, не хватает денег или карточек», — сообразила Сусу и брякнула:

— Да ладно, заказывайте, завтра рассчитаемся.

— А как же порядок?

— Свои доложу, не пострадает ваш порядок.

— Ну, спасибо. Тогда возьму побольше. А то пообедал неважно.

— Полтора цзиня осилите?

— Что вы! Лянов шесть.

— Ладно. — И она принесла еще четыре ляна.

Увидев, что этот парень —• знакомый официантки, повар подложил к клецкам еще черпачок наструганной баранины. Обжаренные в масле, клец­ки посверкивали, как золотые самородки. В их сиянии еще краше казалась улыбка парня. «Какое чудесное, бесценное сокровище эти клецки», — поду­мала вдруг Сусу.

— Понимаете, заявили, будто я сбил человека, забрали у меня деньги,
карточки.

— А вы не сбивали? Правда?

— Конечно.

— Так зачем же отдали? Я бы таким ни фэня не дала!

— Ну, нелишними будут старушке. И потом, нет у меня времени на споры.
Тут официантку позвали из дальнего угла.

— Иду! — отозвалась Сусу и отправилась туда с тряпкой, чтобы вытереть
стол.

Вечером она собиралась рассказать бабушке про этого малахольного. Но у той опять прихватило сердце. Папа с мамой раздумывали, не отправить ли ее в больницу.

— Там такая вонища в приемном покое, — бросила Сусу, — нужно иметь
железное здоровье, чтобы дух не испустить.

«Как ты можешь, сердца у тебя нет», — осудил ее быстрый взгляд отца. Она резко повернулась и ушла, забилась в маленькую каморку — свое убе­жище.

В эту ночь к ней вернулся давний сон. Воздушный змей — много лет на­зад он часто ей снился. Всякий раз по-новому. Но с шестьдесят шестого, вот уже десять лет, она не видела его. А последние шесть лет вообще никаких снов не было. Высохшее русло наполняется водой, оживает заброшенная дорога, ушедшие сны возвращаются вновь. Не на зеленой траве, не на ста­дионе — с коня запускает она змея. Небо и земля необъятны. «Деревня, деревня — широкий простор», — дружно декламируют дети. А змея-то за­пускает не она — тот парень, умявший шесть лянов жареных клецок. Змей сляпан кое-как — позорище! В народе такие невзрачные прямоугольники зовут напопниками — действительно, похожи на лоскутки, которыми утеп­ляют сзади детские штанишки. Но змей все-таки взлетел — выше новой гостиницы «Восток», выше сосен на большой горе, выше сокола над полем, выше воздушных шаров с транспарантом «Да здравствует победа Великой пролетарской культурной революции!». Летит! Летит над горами, над реками, над соснами, над колоннами хунвейбинов, над стадами лошадей, над тарел­ками жареных клецок. Как здорово! И она сама взлетела с этим напопником, превратившись в длинную-длинную ленту, прикрепленную к змею.

Сон кончился, но небо еще было темным. Сусу засветила фонарик, отыс­кала тот давний свой снимок счастья. Десятилетие Республики — она вру­чает цветы председателю Мао. Нет, все-таки ей везет! Напевая: «Коммуна­ры — цветы, обращенные к солнцу», укрепила пуговицу на жакете, давно уже болтавшуюся на ниточке. Машинально подумала: а хорошо бы предсе­датель Мао выздоровел. Сварила бабушке целебный супчик совершенно фантастического действия, бабушка съест — и сразу полегчает. Тем време­нем рассвело, домашние и соседи стали подниматься. Сусу тщательно по­чистила зубы, фыркая, как паровоз. Умывалась шумно, будто Ночжа[2] бу­шевал на море. Проглотила оставшиеся с вечера пампушки и немного соленых овощей, запив кипяточком. Вспомнила про недавнюю статью «Ки­пяток — лучший напиток», газеты писали, что в статье будто бы содержат­ся нападки на «три наших красных замени»...[3] И только тут наконец со­всем спустилась со своего напопника в реальность, туго подпоясалась и пошла постукивать по полу каблучками, как молоточком по клиньям, ког­да собирают пятистворчатый чешский шкаф.

— Что такая веселая сегодня, Сусу? — спросил папа.

— Да хочу в начальники выйти, — так ответила она.

Папа расцвел. В шесть лет Сусу была командиром группы в детском саду, и он восторженно рассказывал об этом всем встречным. В девять возглавила пионерский отряд, и папа упивался этим... А когда загудел паровоз, он вдруг заплакал, на его исказившееся лицо было тяжело смотреть. Ребята в поезде все ревели. И только Сусу не пролила ни слезинки — видимо, в свое слав­ное будущее она верила гораздо крепче, чем отец.

— Пришли?

— Здравствуйте!

— Что будете есть сегодня?

— Сначала с вами рассчитаюсь. Вот карточки на шесть лянов, деньги —
двадцать восемь фэней.

— Ну, педант. Не можете соевый творог без лука съесть?

— А я вообще творога не хочу. Мне снова жареные клецки, четыре ляна.

— Опять клецки? А у нас есть пельмени, семь штук на лян, всего пятна­
дцать фэней. Пирожки — два на лян, восемнадцать фэней. Лепешки в кун­
жутном масле с соевым творогом, за тридцать фэней целых четыре ляна.

— Все равно что, только побыстрей.

— Подождите, там кто-то вошел... Так я принесу пирожки, ладно? Тоже
шесть лянов... Куда вы так спешите? Уже несу. Вы студент?

— Разве меня можно принять за студента?

— Тогда инженер, музыкант, а может, начальник какой — выдвиженец?

—  Неужто похож?

—  Ну тогда...

—  Не гадайте, я пока не работаю.

—  Минуточку, еще кто-то вошел... Чем же вы заняты, если не работаете?

—  Безработные тоже люди, тоже живут, дышат весной, у них тоже есть
свои дела.

—  И какие дела у вас?

—  Книги читаю.

—  Читаете? Что же?

—  «Метод оптимизации». «Палеонтологию». Иностранные языки учу.

—  Готовитесь к экзаменам?

—  Какие экзамены в нынешних вузах? А сдавать пустые экзаменацион­
ные листы, как этот Чжан Тешэн[4], не для меня.

—  Жаль, что эксперимент Чжан Тешэна не привился.

— Да учиться же надо — в этом весь смысл. Мы еще молоды. Вы согласны?
Он дожевал пирожок и торопливо удалился, оставив ее в недоумении.
На следующий день Цзяюань явился в тот же самый час и ел на этот раз

соевый творог. По сероватой поверхности были прихотливо разбросаны зеле­ный лучок, землистого цвета кунжутная кашица и алый перец. И отчего это эрудиты, отечественные и зарубежные, которым известно все, даже имя импе­ратора Цинь Шихуана[5], не ведают, кто тот гений, что изобрел соевый творог?

—Вы обманываете меня.

—Что вы!

—Сказали, будто не работаете.

— Так оно и есть. Три месяца как вырвался с «перевоспитания» в Вели­
кой северной пустыне. Но со следующего месяца начну работать.

— В каком-нибудь научном учреждении?

— На уличном пункте бытового обслуживания. Учеником. Моя задача —
научиться ремонтировать зонтики.

— Какой ужас!

— Вовсе нет. У вас есть сломанный зонт? Тащите ко мне.

— А как же ваша оптимизация? И еще эта... палеонтология и иностран­
ные языки...

— Буду продолжать.

— Ремонтировать зонтики методом оптимизации? Сооружать их из кос­
тей динозавра?

— Э, оптимизация хороша и для зонтиков. Слушайте, не в этом суть...
Если можно, еще порцию творога, только перца поменьше, а то меня уже
пот прошиб. Спасибо... Так вот, профессия — это средство к существованию
и элементарный долг перед обществом. Но не только и не навсегда, профес­
сия — еще не весь человек. Мы не должны быть рабами профессии, но, что­
бы стать хозяином, нужны знания. Ну, вот мы с вами оба ремонтируем
зонтики и получаем по восемнадцать юаней, но вы знаете о динозавре, а я
нет, и потому вы сильнее, лучше, богаче меня. Так?

— Не понимаю.

— Нет, понимаете, все вы понимаете. Иначе зачем бы вам со мной разго­
варивать? Э, вон там какой-то шаньдунец буянит, камушек ему, видите ли,
в арахисе попался, десну поцарапал. Ну ладно, до свидания.

— До свидания. До завтра.

От этого «завтра» у Сусу запылало лицо. «Завтра — это напопник с лен­той, жалкая забава бедной девчушки, змей — простой, примитивный, но зато свободный и беспечальный. Завтра... Тучки и грезы, шелест бамбука, шорох травы, пение струны, осенние листья, весенние лепестки.

Назавтра он не пришел. И на следующее завтра — тоже. Пропал ее жере­бенок. Высматривая его, Сусу, бедная лошадушка, заблудилась и долго ржа­ла, металась по склону между деревьев. Будто у него разом пропали все документы, продовольственные карточки. Где жить? Что есть?

— Ой, это вы! Пришли все-таки!..

— Бабушка умерла.

Сусу как в прорубь окунули, она долго стояла, привалившись к стене, пока не сообразила, что не о ее бабушке речь идет, а о бабушке этого очкастого чудика. И все-таки было больно, била дрожь.

— Жизнь коротка, потому и нет для нас ничего дороже времени.

— А мое драгоценное время уходит на тарелки, — грустно улыбнулась она
далекому цокоту копыт своего жеребенка.

— Спасибо вам за них, они многим нужны. И потом, не одни же тарелки
у вас.

— А что еще? Сама-то я никому не нужна — только мои тарелки. А како­
го труда стоило родителям пристроить меня к ним!

— Увы, всюду одно и то же, — понимающе улыбнулся он. — А займитесь-
ка арабским языком, у вас же тут заведение мусульманское.

— Ну. и что, что мусульманское? Не явится же сюда египетский посол
отведать жареных клецок.

— А вам не приходило в голову, что когда-нибудь вы сами поедете по­
слом в Египет?

— Смеетесь? Такое только присниться может. — Ах, как больно лягнул ее
жеребенок!

— Так смотрите побольше снов, улыбайтесь, шутите — что в том дурно­
го? Без этого жизнь тускнеет. И потом, верьте в себя, в то, что по уму, ха­
рактеру, способностям вы можете быть не только послом, но и чем-то боль­
шим. Главное — учитесь.

— Ух, как в вас заговорил честолюбец.

— Э, нет, просто аадам.
- Что?

— Аадам.

— Что еще за аадам?

— Человек! Вот я научил вас первому арабскому слову. Слову прекрасней­
шему. Его еще пишут иначе: «Адам» — тот самый, из Эдема. А Ева — это «не­
бо», его произносят «хава». Человеку необходимо небо, небу нужен человек.

— Так вот почему в детстве мы запускаем воздушных змеев!

— О, вы схватываете на лету.

Урок первый: Адаму нужна Ева, Еве — Адам. Человеку — небо, небу — человек. Нам нужны воздушные змеи и воздушные шарики, самолеты и ракеты, космические аппараты. Вот так она стала заниматься арабским — к ужасу бдительных сограждан. «Тебе не положено отвлекаться от тарелок. Поддаваться всяким веяниям. А нет ли у тебя связей с заграницей? Смотри, дождешься новой чистки, отыщут у тебя какую-нибудь политическую «стран­ность» — может, «странные занятия» или какое «странное явление», а мо­жет, ты вообще странный человек — и заведут дело». — «Послушайте, я же ни одной тарелки не разбила. В начальники не лезу. Ну, про Магомета, Са-дата и Арафата знаю. Так что для «особого дела» основания, может, и есть. Но если следственную группу возглавишь ты, я буду счастлива».

Вот тогда-то у них все и «сладилось». Папе тут же донесли. От всевидя­щего ока да всеслышащих ушей девушкам никуда не скрыться.

— Как зовут, фамилию не менял? Социальное происхождение? Кем слу­
жит? Чем занимался до аграрной реформы? А после? Биография начиная с
трехмесячного возраста? Политическое лицо? Нет ли среди членов семьи или
близких родственников помещиков, кулаков или иных чуждых элементов, не
находился ли кто-нибудь под следствием, в заключении, не был ли пригово­
рен к казни? Ярлык вешали? Сняли? Когда? Как проявил себя в политичес­
ких движениях? Доходы, расходы, сбережения означенного гражданина и
основных членов его семьи?..

Ни на один из этих вопросов Сусу не имела ответа. Мать — в слезы: «Тебе всего лишь двадцать четыре года и семь месяцев, а до двадцати пяти, ты же знаешь, браки запрещены. Смотри не нарвись...» И папа решил пойти по инстанциям, в милицию, кадры — все разузнать о парне. По этому поводу надо будет кое-кого «со связями» пригласить на обед с баранинкой «шуань-янжоу». Трах — папин любимый чайник исинской керамики грохнулся на пол и разлетелся вдребезги.

— Так разыскивают контрреволюционера, а не друга! — зазвенел сталью
голос Сусу. Затем она расплакалась.

А потом и управляющий столовой, и члены ревкома, и сотрудники, и начальник группы, и парторг — все приставали к ней с такими же «отечес­кими» расспросами и «материнскими» увещеваниями. Мол, пролетарская любовь рождается из единства убеждений, взглядов, идей. Путем длительно­го, тщательного взаимного узнавания. «Будь серьезной, осмотрительной, тре­бовательной. Как натянутая струна. И бдительной к козням врага. Есть пять критериев пролетарской революционной смены, вот по ним и выбирай се­бе мужа...» Так и шмякнула бы об пол столовским чайником. Но к обще­ственной собственности Сусу еще с пионерского возраста относилась с ува­жением...

Председатель Мао покинул этот мир. Сусу затрепетала, ее душили рыда­ния. На слезы тянуло давно, так что теперь, плача по председателю, она оплакивала и себя, и весь мир. «Китаю конец!» — сказал папа, конец при­шел и «банде четырех». Сусу скорбно склонила голову перед саркофагом. Такой была ее вторая встреча с Председателем Мао.

— Я принесла вам цветы, — чуть слышно шепнула она, успокаиваясь.

Стало ясно, что грядут перемены. Теперь можно смело браться за арабс­кий, хотя ночь за картами все еще менее подозрительна, чем за учебником иностранного языка, и картежнику вступить в партию гораздо легче. Теперь можно смело гулять с Цзяюанем, взявшись за руки, хотя кое-кого еще мо­жет хватить удар при виде молодой парочки. Но поговорить им друг с другом, как и прежде, негде. Скамейки в парке вечно заняты. А если и отыщет­ся местечко, то непременно с какой-нибудь блевотиной под ногами. Сунешь­ся в другой парк — побольше, попросторней, — там у каждой скамейки по столбу с ревущим динамиком. «Передаем информацию для посетителей». «Сознательно соблюдайте», «подчиняйтесь администрации», не то «органы охраны правопорядка» наложат «штраф от пятнадцати фэней до пятнадцати юаней» — вот и вся информация. А правил столько, что, похоже, без подго­товительных курсов и по дорожке не пройдешься. До любви ли в таком ме­сте? Пошли отсюда.

А куда идти? Берег реки, огибающей город, избавлен от ревущих дина­миков, но это же дикое место. Однажды, говорят, ворковала там юная па­рочка, как вдруг: «Не двигаться!» — возникает перед ними некто в маске и с ножом, а неподалеку сторожит сообщник. Конец известен: сорвали часы, отняли деньги. Перед грубым натиском любовь бессильна. Потом, правда, началось следствие, бандитов схватили. Вот так, а некоторые плохо отно­сятся к органам безопасности. Куда ж нам без них?

Заходили в столовые. Только там сначала подежурь за стульями, глядя, как другие подхватывают палочками, отправляют в рот кусок за куском, выпи­вают бульон, съедают второе, закуривают, потягиваются. Но вот наступает твой черед; и только ты берешься за палочки, следующий по очереди, заяв­ляя о своих правах, ставит ногу на перекладину твоего стула. Нетерпеливо топчется на месте, и у тебя застревают куски в глотке. А захочешь посидеть в кафе или в баре, так их просто нет, ибо — «рассадник»... Вот и гуляй по улицам, броди по переулкам. Совсем как в Америке: там бегают, чтобы вес сбросить. Зимой, правда, холодно. Бывает, ударит под двадцать — и напяли­вай теплые пальто, куртки с капюшоном, меховые шапки, шерстяные шар­фы. И объясняйся в любви через марлевые намордники. Мы ж зимой не можем без них! Зато гигиенично — ни пыли, ни инфекции. Вот только со­рванцы в переулках: чуть завидят парочку — свист, брань, камни летят. Еще не ведают, каким образом сами на свет появились.

Цзяюань не роптал. У парапета ли, под платаном, на бережку — поскорее притулиться где-нибудь, прижаться к Сусу и болтать по-арабски да по-анг­лийски, и он счастлив, а Сусу — та вечно взбрыкивала, ворчала, не угодишь ей. Нет, нет и нет. Подавай ей все самое лучшее. Как тот посетитель-шань-дунец, которого раздражали камешки в арахисе. Вот уже третий год свой «уик-энд» они проводили в поисках. В поисках местечка. Вперед! На поис­ки, которые прерывала лишь темнота. О небо и земля, такие просторные, о наше необъятное трехмерное пространство, неужели не отыщется у вас кро­шечного уголка, где бы молодые люди могли объясниться в любви, обнять­ся, поцеловаться? Ведь мы не просим многого. Вы находите место и для героев-исполинов, бунтарей, сотрясающих мир, и для вредоносных тварей и отбросов, поганящих землю, для баталий и стрельбищ, площадей и митин­гов, для бесконечных судилищ... Так неужели не отыщется у вас укромного местечка для Сусу и Цзяюаня? Всего для двоих — метр шестьдесят и метр семьдесят, сорок восемь килограммов и пятьдесят четыре.

Сусу вытерла глаза. Защипало что-то. Может, на пальцах перчинки были? Дотронулась до века — и защипало. Или еще раньше стало жечь? О-хо-хо, пристроимся ли мы сегодня где-нибудь? Похолодало, хотя пока еще обхо­димся без марлевых повязок. «Пойду в жилищное управление, — обещал

Цзяюань, — дадут комнату, поженимся, и не придется больше слоняться по переулкам».

— Уважаемая, скажите, как пройти на Рыночную улицу? — пришепеты­
вая, произнесла какая-то пыльная фигура в новом пальто и с узлом за спи­
ной. Надо же, какое почтение, а сам-то гораздо старше «уважаемой».

— Рыночная? Да вот она! — показала Сусу на перекресток со светофором.

В это мгновение там переключили свет, и машины, трамваи, велосипе­ды волна за волной бурным потоком ринулись вперед, чтобы на следую­щем перекрестке замереть — и вновь устремиться дальше.

— Эта? Рыночная? — Согнувшись в три погибели под своим узлом, муж­
чина скосил серые глаза, в которых застыло недоверие.

— Эта! Рыночная! — с нажимом повторила Сусу.

Ее так и подмывало рассказать приезжему, где тут у них универмаг, где центральный ресторан «Пекинская утка». Но тот уже двинулся через доро­гу — не по переходу, а напрямик. Регулировщик в белом поднял мегафон и рявкнул на нарушителя. Получив нагоняй, тот замер посреди улицы, в водо­вороте машин. И, вытянув шею, обратился к постовому:

— Уважаемый, как пройти на Рыночную улицу?

— Сусу! — весь в поту, с трудом переводя дыхание, возникает перед ней
всклокоченный Цзяюань.

— Ты что, из-под земли выскочил? Откуда взялся? А я-то жду.

— А я невидимка. Все время за тобой шел.

— Вот бы нам обоим невидимками стать.

— Зачем?

— Будем танцевать посреди парка, и никто не заметит.

— Тише, тише! На тебя уже обращают внимание.

— Ну конечно, услышали непристойность — танцы. Сами свиньи.

— До чего же ты злой стала. Раньше такой не была.

— Язычок мне заточил осенний ветер. А спрятаться от ветра негде.
Взгляд Цзяюаня тускнеет, и она опускает голову. Свет фонарей, огоньки

бесчисленных окон отражаются в его очках.

— Ну что?

— Нет. Не дают нам комнату. Другие, говорят, несколько лет женаты, уже
дети есть, а жить негде.

— Так где ж они детьми обзаводились? Посреди парка? На кухне среди кле-
цок? Или в будке регулировщика? А чего, здорово: со всех сторон стекло — и
не дует. Может, в зоопарке? В клетке? Тогда за вход надо брать побольше.

— Угомонись. Все это... — Согнутым пальцем он стал поправлять очки,
хотя те и не думали соскальзывать с переносицы. — Все это так, только квар­
тира к нам с неба не свалится. Много таких, как мы, и похуже живут!

Сусу молчит, не поднимая головы, и носком выковыривает из земли не­существующий камешек.

— Ну, что будем делать? Я не ужинал. А ты? — меняет тему Цзяюань.

— Я-то? Я другим тарелки ношу, а про себя не помню.

—  Значит, не ела. Пошли в ту пельменную. Вставай в очередь, пока я
поищу место, или ты ищи, а я постою.

—  Какая разница? Говорлив, будто на трибуну вылез.

В пельменной — столпотворение. Словно кормят бесплатно. Или даже еще приплачивают по двадцать фэней за порцию. Ну что ж, тогда не надо нам

пельменей, удовлетворимся парой кунжутных лепешек. А за лепешками тоже хвост. Ну ее, эту очередь, возьмем по булочке в лавке напротив. Но вот ведь штука: только потянулись за булочками, как продавец последние две отдал какому-то старикану в ветхом, еще дореволюционных времен халате, подби­том енотом. Ну что ж, тогда не надо и булочек, мы... Что же мы будем де­лать?

— Тогда, — холодно цедит Сусу, — нам и рождаться не надо было. И
никаких забот! Да новая демографическая теория Ма Иньчу, верно, и не
позволила бы нам появиться на свет. Зря ее отвергли, эту идею контроля над
рождаемостью.

— Что-то ты сегодня не в духе. И потом, мы родились еще до появле­
ния его теории. Ну, нет булочек — тогда дайте две пачки печенья. Вот какие
мы с тобой богатые: и печенье, и твои тарелки, и мои сломанные зонтики.
Мы учимся, у нас есть дело, для общества работаем. А хорошие люди всег­
да нужны.

— Ну и зачем все это? Чтобы отдать семь юаней и карточки на два цзиня
человеку, который оклеветал тебя?

— Да ладно, пусть бы и семь сотен, все равно поднял бы старушенцию...
Разве ты не сделала бы то же самое? А, Сусу? — восклицает Цзяюань.

Гром. Молния. Дрогнули провода, закачались фонари.

— Попробуй мое печенье.

— У меня такое же.

— Нет, мое вкусней.

— Откуда же?

— А почему бы и нет? Даже две капли воды отличаются друг от друга.

— Ну, коли так, возьми мое.

— Давай.

— Откусила. Теперь ты.

Обменявшись печеньем, медленно дожевали его, и лишь тогда Сусу улыб­нулась. У сытого уже совсем другое настроение.

А погода портилась. Загудели провода. Задрожали рекламные щиты. За­мигали фонари. Засвистело в ушах. Ледяной ветер погнал прохожих прочь, и улица в мгновение ока опустела. Регулировщик спрятался в ту самую ка­бину, которую Сусу предложила использовать как спальню для новобрачных.

— Бежим!

Дождь ли со снегом, снег с дождем? Сурово ласкает. Косо летят струи. Сусу и Цзяюань уже не слышат друг друга. Только крепче держатся за руки. Перед стихией, как и перед жизнью, они беззащитны. И все же тепло не покинуло ни его большой руки, ни ее маленькой ладошки. Негасимый внут­ренний огонь был их силой, их богатством.

— Надо прятаться! — закричали они, отплевываясь от песка, поднятого
ветром.

И помчались. То ли Цзяюань тащит Сусу, то ли Сусу Цзяюаня, то ли ве­тер подхватил обоих. Так или иначе, но какая-то сила влечет их за собой. И приводит к недавно заселенному четырнадцатиэтажному дому. К этим небо­скребам они давно присматривались. Так, со стороны. Чужакам тут не до­веряют, гонят — все те же старушки, стонущие на обочине, да старики в ено­товых халатах. Каким взглядом окинул нашу парочку старикан, покупавший булочки! Словно у них нож в кармане, только и ждут момента. В общем-то такие многоэтажки энтузиазма у людей уже не вызывают. Как, скажите, вта­щить громоздкий шкаф на четырнадцатый этаж, когда он в лифт не лезет? Только в окно на веревке. Вот потеха-то! Веревка «крак!» — шкаф вдребез­ги. Тысяча вторая ночь! Но сейчас они с Сусу не об этом думали. Сейчас их тянуло к этому дому, но он, увы, взаимностью не отвечал.

До робости ли тут, однако, когда снег да ветер. И они входят, поднима­ются. Захламленная темная лестница. В пустых патронах нет лампочек. Но уличные-то фонари светят всю ночь, этого вполне достаточно. Пролет за пролетом, а до верха еще далеко. И вот наконец четырнадцатый этаж. Как будто никого. На полу — густой слой цементной пыли, пахнет свежей крас­кой. Тепло. Ни ветра, ни дождя, ни снега. Ни ревущих динамиков, ни бан­дитов в масках, ни прохожих, ни ног, нетерпеливо переминающихся, пока ты не освободишь место. Ни папы с мамой, косо поглядывающих на офи­циантку и мастера по ремонту зонтов. Ни свиста, ни грязной ругани со­рванцов, забрасывающих парочку камнями. Отсюда можно разглядеть огни двадцатипятиэтажной гостиницы «Восток». Услышать отдаленный звон к отправлению поезда на вокзале. Увидеть электрические часы на высоком здании таможни. А посмотришь вниз — там разноцветье огоньков: изум­рудные бусинки, оранжевые кружочки, серебристые точечки. Искры ле­тят из-под усов троллейбуса. Машины мигают дальним и ближним светом, красными сигнальными огоньками. Райское местечко. И они глубоко взды­хают.

— Устала?

— С чего бы?

— Четырнадцатый этаж, как-никак.

— Да я готова на двадцать четвертый лезть.
- И я.

— Ну и дурак же он.

— О ком ты?

— Да этот деревенщина. Рыночную улицу ищет и всех подряд пытает, где
же Рыночная. Ему показываешь, а он еще сомневается.

Потом они переходят на арабский. Запинаясь, нарушая все грамматичес­кие правила, но с жаром, в такт биению сердец. Цзяюань собирался на сле­дующий год сдать экстерном университетский курс и подбивал на то же Сусу:

— Ну, не получится сразу — пусть, но попробовать стоит.

Он берет Сусу за руку, такую нежную — и такую сильную. Она прижима­ется к его плечу, такому обычному — и такому надежному. Словно черные струи теплого ливня, рассыпаются мокрые волосы. Подмигивают, покачи­ваются уличные фонари, точно декламируют стихи. Старинную немецкую балладу: «Вот цветы незабудки, все вокруг голубое». Или народную песенку провинции Шэньси: «Таю на сердце нежные слова, боюсь, смеяться станут надо мной». Голубые незабудки парят в небесах. А их самих захлестывают волны моря. Не бойся, пусть смеются. Весна юности жарче пламени. Вор­кованье голубков, живые цветы, затаенные слезы в глазах Сусу и Цзяюаня... Как вдруг:

— Кто такие?

На площадке, с обеих сторон, возникли люди с какими-то штуками в руках. Человек ведь животное вооруженное. Скалками, половниками, ло­патами. Не иначе мятеж туземцев, обитающих в этом доме.

И начался допрос — суровый и бдительный. «Что за люди? Зачем тут? Кого ищете? Никого? От ветра прячетесь? Еще чего! Обнимаются, шельмы, тут добра не жди, совершенно невозможная молодежь пошла, попробуй до­верь вам Китай — погубите. Где работаете? Имя, фамилия? Имена меняли? Вид на жительство при себе? Удостоверения, рекомендательные письма? Что дома не сидится? Почему не при родителях, не при руководстве, не с широ­кими народными массами? Э, нет, стойте! Не думайте, что вас тут некому приструнить! Ну-ка выкладывайте, на чью квартиру нацелились? Обществен­ное место, говорите? Общественное, да не ваше, а наше. Просто так, гово­рите, вошли, а кто позволил? Стыда у вас нет, хулиганье. Бессовестные... Мы вас оскорбляем? Это ли оскорбления? Нам, бывало, обривали по полголовы. Били. Часами держали в позе «самолета» — скрюченные, руки за спиной... Что, вы еще здесь? Ах так! Тащи-ка веревку...»

Еще мгновение назад Сусу и Цзяюань были счастливы. Им ни до ко­го не было дела. Но дорогие соотечественники несли какую-то чушь. По­нять их было невозможно. Даже при знании иностранных языков (пусть не­много, но все же знали). Динозавров, верно, легче было бы понять, если б те заговорили. Сусу и Цзяюань смотрят друг на друга и растерянно улыба­ются.

— Хватит болтать! — решительно высказался один из «динозавров», но
поспешил спрятаться за спины соседей.

— Действительно, хватит! — откликнулись другие и отошли подальше.
Кольцо, однако, не разомкнулось, блокада не снята, так что отступать

ребятам некуда.

И в этот критический миг какой-то бравый молодец с куском водопро­водной трубы в руке вдруг возопил:

— Фань Сусу, ты, что ли?
Кивок головы. Да, я.

И на сем инцидент был исчерпан. «Извините, простите. Запугали нас воры. Чистят квартиры, приходится быть настороже. Остались еще подон­ки, мы вас приняли за... Нелепо, конечно, простите».

С длинноволосым парнем Сусу когда-то училась в школе, он был на два класса младше. Признала его с трудом. Этакий сейчас пухленький, белоко­жий — булочка из отборной муки, рекламный товар. И радушно зазывает к себе:

— Раз уж оказались у моих дверей...

— Ну ладно.

Сусу и Цзяюань обменялись взглядами. И последовали за парнем в ярко освещенную кабину лифта, на время обретя законное право находиться в этом здании. Как гости здешнего жильца. Двери кабины захлопнулись, лифт ровно загудел. Радушие товарища по школе гарантирует им безопасность и уважение! В верхнем углу кабины с нарастающей скоростью замелькали цифры от четырнадцати до четырех и наконец появилась тройка, похожая на ухо. Лифт останавливается, распахиваются двери. Сусу и Цзяюань вы­ходят, поворачивают налево, потом направо. Медный ключ с множеством выступов и бороздок уверенно, по-хозяйски входит в щель замка. Поворот, другой, «трак», «крак». Стукнула, открывшись, дверь. В передней и кухне горит свет. Стены белые, словно напудренные. Заскрипела дверь в комна­ту, голубоватую от уличных фонарей. Достаточно светло, думает Сусу, но

лампа все же вспыхнула. «Прошу садиться». Двуспальная кровать, высокий шкаф с антресолями, диван, обтянутый красной искусственной кожей. Ко­мод с пятью ящиками. Банка сладкого, тягучего «Майжуцзина», непочатая бутылка бальзама. Столько-то квадратных метров, такие-то удобства, обста­новка, тараторит хозяин, знакомя со своим жилищем. Вода, отопление, газ. Освещение, вентиляция, звукоизоляция. Противопожарная и противосейс-мическая защита.

— И ты тут один?

— Один, — пыжится парень, потирая ладони, — папаша сделал. Старики
хотят, чтобы я женился. К будущему Первомаю, наверное, проверну это дело.
Вот тогда и придете ко мне, заметано. Нужного человечка я уже отыскал.
Дядя одного приятеля кухарил когда-то во французском посольстве. Кухня
китайская, западная, южная, северная — все умеет. Из батата такую сахар­
ную соломку вытягивает, что пять раз обовьешь вокруг пальца — не порвет­
ся. Только никаких подарков. Мебель там, утварь всякая, настольная лампа,
постельное белье — у меня все есть!

— Как зовут твою невесту? Где работает?

— А, еще не решено.

— Ждет распределения?

— Да нет. Я имею в виду, не решено, на ком женюсь. Но к Первомаю все
будет четко!

Протянув руку к журнальному столику, Сусу берет воздушный шарик, трет его о диван и подбрасывает вверх — взмыв под потолок, он останется там. А она следит за ним. Излюбленная с детства забава.

— О небо, почему он не опускается? Почему же он не опускается? — От
изумления парень даже рот разинул.

— Магия, — со смешной гримаской отвечает Сусу, покосившись на Цзя-
юаня.

Они прощаются. Гостеприимный хозяин провожает их до лифта, но за­гадка зеленого шарика, приклеившегося к потолку, не дает ему покоя. Сусу с Цзяюанем покидают милый приют. Все так же задувает ветер — словно с цепи сорвался. Все так же валит мокрый снег, по-приятельски липнет к ним, осыпает лица, руки, проникает под воротник.

— Все из-за меня, — досадует Цзяюань. — Не гожусь я в добытчики,
прости...

Сусу прикрыла ему рот. И прыснула, легкая, беспечальная, как цветок граната, раскрывающий лепестки.

Цзяюань понял. И тоже рассмеялся. Они оба знают, что счастливы. Что вся жизнь и весь мир принадлежат им. А юный смех способен остановить ветер, снег, дождь, озарить солнцем вечерний город.

Сусу бежит вперед. Цзяюань за ней. Сильно, густо льет дождь, поблески­вая под фонарями.

— Вот и Рыночная, — кричит Сусу, показывая в сторону высотной гости­
ницы, — вот она, Рыночная!

— Само собой, я-то в этом не сомневался.

— Давай руку, до свидания, это был чудесный вечер.

— До свидания, только не завтра. Работать надо. К экзаменам готовиться.

— Что ж, может, и сдадим. И квартира когда-нибудь будет, все будет.

— Приятных сновидений. Каких же?

—  Пусть тебе приснится... ну, скажем, воздушный змей.

Что такое?! Воздушный змей? Откуда Цзяюань знает про воздушного змея?

—  Эй, откуда тебе известно про змея? И про ленту к змею тоже знаешь?

—  Ну разумеется, знаю! Как же я могу не знать?

Сусу мчится обратно, бросается Цзяюаню на шею и — прямо на улице! — целует. Потом они отправляются каждый в свою сторону и уже расходятся далеко, а все оборачиваются и машут друг другу.

Торопцева

[1] Лэй Фэн — солдат; посмертно канонизирован как образец добродетели, преданно­сти идеям Мао Цзэдуна.

[2] Ночжа — мифологический персонаж. В одном из сюжетов он «бушует на море».

[3] Политический лозунг 1958 г., нацеленный на осуществление «новой генеральной линии», «большого скачка», «народных коммун».

[4] Чжан Тешэн — один из «образцовых героев» «культурной революции», не сумев­
ший сдать экзамен, но зачисленный в институт как активист политических движений.

[5] Цинь Шихуан — император, известный своей жестокостью, основатель династии
Цинь.