,
РОССИЯ И ДЕМОКРАТИЯ. ПОКЛОНЕНИЕ ИДОЛУ ИЛИ К ВОПРОСУ
ОБ АРХЕТИПАХ РУССКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ
Вряд ли придет сегодня кому-то в голову отрицать тот факт, что достижение политической свободы и связанная с ней идея демократии на протяжении всей человеческой истории являлись главным мотивом, движущим человеческим прогрессом. Нет сомнения, что Россия с ее многовековой историей не была исключением из этого общесоциологического закона. Трудно также отрицать демократический дух и личную свободу человека как основное завоевание и достояние в западной цивилизации. Однако не все оказывается так просто, когда речь заходит о политической практике демократического транзита в наших российских условиях.
«Среди многих идолов, поклонение которым погубило русскую интеллигенцию, — писал талантливый русский правовед и философ права задолго до того, как стал «евразийцем», — одним из самых главных является идол демократизма» [Цит. по: 5, c.274].
Нам уже приходилось писать о свойственных русскому обществу упрощенных оценках сложных явлений общественной жизни и, в частности, о той «простодушной религии демократии», о которой Вудро Вильсон в свое время язвительно заметил: «Если мужик может стать королем, не думай, что в королевстве уже демократия».
На это обстоятельство еще в начале прошлого века указывал , писавший в одной из своих статей, что в России, к сожалению, любят только простые и прямолинейные решения. В то время как на Западе, успевшем испытать многие политические формы, проблема демократии, отмечал философ, уже давно ставится очень сложно, в широких кругах русской интеллигенции демократические идеи и идеологии никогда не брались критически, демократия «представлялась чем-то определенным и простым», принималась как само собой разумеющаяся правда – она «должна принести всякие блага, должна освободить личность» [1, c.226].
Подобное некритическое, доктринерское отношение к западным идеям и учениям было свойственно не только русским революционным радикалам. Не в меньшей степени ему были подвержены и многие представители русской либеральной мысли и более умеренных партий и движений в России, также считавшие, что для процветания отечества достаточно взять извне чужие учреждения с имманентно присущими им целями и пересадить их на русскую почву. Как ни странно, писал в этой связи , но «вера эта роднит консервативного русского западника, поклонника западной дисциплины и порядка, с поклонником всеисцеляющей силы западного парламентаризма и со сторонниками коммунистического града, призванного водворить окончательное земное блаженство» [8, c.110].
Последствия такого доктринерского отношения к развитию общества, как и той «прямолинейной демократической метафизики», которую так тонко подметил в русском сознании , были очевидны. Они не только не воспитали у русских людей способность разграничивать область политической мечты и область практически осуществимых мероприятий, но и с неизбежностью толкали русское общество на гибельный путь отвлеченных принципов и умозрительных теорий и идей. При склонности русского человека жить не столько рассудком, сколько «сердцем», эти идеи и принципы легко становились предметом веры и утопических мечтаний, тем более стойких и живучих, чем меньше они были доступны разумной критике. В то же время западническое происхождение идеалов не могло не привести к хронической для русского сознания «болезни антинационализма», к недооценке особенностей национальной культуры и национальной государственности, не только лишало общество собственной идеи, но и часто заставляло его, как заметил еще , двигаться вперед по линии, не приводящей к цели.
Как бы то ни было, нам никуда не уйти от того факта, что все предпринимавшиеся до сих пор в истории России попытки установить демократический строй и соответствующие ему процедуры заканчивались неудачей, вели не к усилению, а к саморазрушению государства и последующему усилению авторитарных тенденций в развитии общества. Все это доказывает, что для того чтобы сделаться демократическим русскому обществу недостаточно было одной лишь государственной воли, одного желания передовой части политической и интеллектуальной элиты. Здесь необходимо что-то большее: иная правовая система, иные отношения между властью и обществом и, что особенно важно, иная политическая культура общества и иная ментальность, основанные на широком развитии гражданского строя, на правовой личности и субъективном праве (прежде всего праве частной собственности), равно как и на воспитанной историей и самой властью индивидуальной ответственности граждан.
Пожалуй, по-настоящему все эти проблемы стали осознаваться русским образованным обществом только после неудачи первого опыта демократии в России, после поражения Февральской революции 1917 г. и прихода к власти большевиков. Убеждение в утопичности русского конституционализма разделялось большинством русской интеллигенции, оказавшейся в эмиграции. При этом в критике «современной секулярной демократии» русские эмигранты не ограничивались указанием на ее слабые стороны: слабое идейное обоснование и обеспечение свободы, несовершенство ее политической организации. Многим тогда казалось, что демократии, «скомпрометировавшие» себя своей неспособностью предотвратить нарастание кризиса власти и анархии в западных обществах, изживают себя и что «правые» оказались правы, когда задолго до победы большевиков в России предрекали, что либералы у власти будут лишь предтечами анархии и революции. Как писал , февральская революция «не решилась использовать антидемократические средства для обуздания Ленина, заняв привычные ей (демократии) формально-демократические принципы, она, забыв о реальной свободе, принялась страстно и многословно защищать принципологию демократии, параграфы Учредительного собрания». По мнению автора, трагедия русской демократии «не была в достаточной мере понята и учтена Западом». Главными причинами большевизма в западных странах явились «либеральная пустогрудость, демократическая вера в свободу, не верующая в освобождающую истину, и слепая борьба непримиримых друг с другом точек зрения» [3, c.49].
Так или иначе, эмиграция тяжело переживала «тягостные», по словам И. Ильина, месяцы семнадцатого года, «обреченность этого безволия, этой сентиментальности, этого сочетания интернационального авантюризма с истерической мечтательностью» [6, c.373]. Даже в поражении германской демократии, в антидемократическом циклоне, бушующем над Европой и приведшем к чудовищному попранию прав личности, многие русские эмигранты склонны были искать «не реабилитацию русской демократии, а изобличение всякой демократии как системы». Ибо если демократия не предохранила от погрома инакомыслия и разгрома культуры, то какова ей цена? Если Гитлер пришел к власти легально, на выборах — «не свидетельствует ли это против системы всеобщего голосования?» [4, с. 393.].
Это разочарование в демократии толкало русских эмигрантов к ретроспективной идеализации дореволюционного прошлого, увлекая многих из них к «родным осинам», к разным видам автократии. На этом была основана ненависть русской эмиграции к левой интеллигенции, особенно к ее вождям А. Керенскому и П. Милюкову, «олицетворявшим приведшие к гибели России «маниловские» мечтания о демократии» [2, с.41].
Однако не в этом заключался подлинный смысл начавшегося в эмиграции критического переосмысления возможностей и путей демократического развития России. Наиболее дальновидные из ее представителей были убеждены, что будущее России не в слепом копировании западных образцов и учреждений, а в нахождении собственных путей развития. В этом смысле важными и значимыми следует признать многие наблюдения и высказывания русских эмигрантов по вопросу о путях преобразования постбольшевистской России, которая могла возродиться, по мнению большинства из них, только на основе синтеза идей свободы, российской исторической традиции и христианской нравственности. Они неизменно подчеркивали отличие российского пути от западноевропейского, призывая учитывать это своеобразие при строительстве новой России.
Как показывает развитие событий в современном российском обществе, здесь многие представители русской эмиграции не только оказались во многом правы, но были в некотором смысле провидцами. Многие из них уже тогда предупреждали о возможных отрицательных последствиях стремительной капитализации посткоммунистической России, а также об опасности поспешного и бездумного разрушения тех организационных форм, которые сложились в сельском хозяйстве страны после Октябрьской революции.
К сожалению, лишь немногим в то время был близок тот «мудрый лозунг», о котором в своей эмигрантской статье писал : «Налево надо идти не политически, а социально».
Демократическое идолопоклонничество стало одной из сущностных черт постсоветского политического бытия. Вытеснившие дряхлых идолов «развитого социализма» идеи о демократии, гражданском обществе были подхвачены постсовестким политическим бомондом с редким в мировой политико-культурной практике и, увы, обычным для России беспочвенным оптимизмом по отношению ко всему западному. И постноменклатурная политическая элита, и диссидентская интеллигенция с упоением осваивали новый либерально-демократический лексикон, ратуя за абстрактные, но радикальные «перемены» в общественно-политической практике. Однако, о необходимости конкретизации цели и способов внедрения этих демократических перемен говорили в начале 1990-х очень немногие, прежде всего потому, что «обновленная» правящая элита считала это ненужными изысканиями, на которые не стоит и времени тратить. Так, теоретической основой либерализации постсоветской экономики стали монетаристские идеи, причем в их вульгаризированном, упрощенном пересказе.
Демократическому идолопоклонничеству оказалась подвержена в первую очередь научная и творческая интеллигенция. Предлагаемые авторитетными советскими учеными модели реформирования экономики, предполагающие постепенный переход советской хозяйственной системы на рыночные рельсы с сохранением элементов экономического и административного централизма, критиковались главным образом за антидемократичность. Углубленные научные исследования, авторы которых предостерегали от революционной неосмысленной либерализации, высмеивались за доктринерство. Все лозунги политических лидеров, программы партий и общественно-политических движений формулировались с активным использованием либерально-демократического лексикона, в режиме политической деловитости.
Общественность, уставшая от вымученных лозунгов «развитого социализма», поначалу всей «русской душой» поверила ура-либералистическим лозунгам преобразования постсоветской России. Всем хотелось «перемен», свободы, при этом немногие задумывались над вопросом о цене преобразований, о соотношении целей и средств процесса демократизации государственности. Расстрел всенародно избранного парламента из танков, маленькая гражданская война в октябре 1993г. – эта цена, точнее, жертва идолу демократии, была принесена с – увы - привычным чувством политического идолопоклонничества. Этого чувства не стеснялись: наоборот, оно культивировалось СМИ, транслировавшими похороны жертв «событий» октября 1993г. Так, демократия стала «состоянием души» постсоветского общества.
По-видимому, то же «состояние души» испытывало руководство страны, когда «с барского плеча» раздавало суверенитет ее частям, применяло «шоковую терапию» к централизованной экономике, разрушало десятилетиями устоявшиеся административно-территориальные связи между регионами. Такое ультралиберальное безрассудство невозможно объяснить одним лишь прагматизмом как ставленника республиканской элиты, стремящейся получить доступ не только к экономическим, но и к политическим ресурсам в условиях распада советской государственности [9, c.172-182].
В то же время, вера в демократию явилась главной причиной безоговорочной поддержки «либеральной революции» массами. По данным ВЦИОМ, явка избирателей на выборы Государственной думы 1994г. составила 90% - цифра труднодостижимая даже для развитых демократий. Однако, уже на следующих парламентских выборах процент явки стал стремительно падать – увлеченность масс либерализмом сменилась привычной политической апатией. Главное условие успешной демократизации - итеративность процедур народовластия –– не было реализовано в социально-политической практике постсоветской России. Праздник свободы закончился.
Провал ультралиберальных радикальных реформ заставил отечественную социально-политическую науку более внимательно и «почвенно» рассмотреть проблематику демократизации России, вспомнить и переосмыслить все сказанное, а также попытаться друг друга в споре о судьбах демократии вообще и русской демократии, в частности. Анализируя существующие в науке и публицистике взгляды по вопросу становления российской демократии, можно выявить следующие концепции:
1) Исторический пессимизм в отношении перспектив демократизации России. Такой позиции придерживаются как радикальные либералы, так и ультраправые исследователи. И те и другие убеждены, что либеральная демократия – это политико-исключительная судьба западноевропейских обществ и США. Однако, если либералы усматривают в невозможности политического развития России по западноевропейскому образцу основной недостаток ее государственности, то консерваторы, напротив, позиционируют это политическое свойство России в качестве основного ее достоинства, пытаясь изобрести национальный демократический «велосипед».
2) Поиск национальных основ демократии. Сторонники данной концепции (их число в отечественной науке возрастает), признавая основные положения теории демократии, пробуют с этой точки зрения обосновать «российскую модель» народовластия, отыскивая отдельные ее элементы в истории развития национальных государственных и общественных институтов и пытаясь сопоставить их с демократическими явлениями и процессами как в западных, так и незападных государствах.
3) Интерпретация идей демократии в условиях постмодерна. Авторы таких исследований, пока немногочисленных в отечественной науке, сосредоточиваются на выявлении и анализе политико-культурной основы, методов и инструментов демократии в постиндустриальном обществе, таким образом, исследуя диапазон эффективности демократических механизмов в рамках «размытого модерна».
Помимо представителей науки, инициатором и активным участником дискусса о судьбах российской демократии в последнее десятилетие стала государственно-политическая элита, представители которой ощутили необходимость обозначить свое видение цели и траектории политического транзита России. Позиция власти по проблематике российской демократизации, равно как и критика данной позиции, предоставляют любопытнейший материал для выявления симптомов политической культуры современной России, поскольку во многом определяют идейный контекст общественно-политических отношений в нашей стране на ближайшую перспективу.
Заместитель руководителя Администрации Президента РФ по вопросам идеологии , названный отечественными и зарубежными СМИ «серым кардиналом» современной российской политики, сформулировал концепцию «суверенной демократии», которая получила массу рецензий - как положительных, так и отрицательных - от политологов, политиков и политтехнологов. «Три кита» концепции суверенной бюрократии: централизация как объективная необходимость в условиях огромной страны, идеализация как следствие иррационального характера русского человека, персонификация как особенность властных отношений в России – дают довольно смутное, противоречивое представление о глубине и характере ее научной обоснованности. Любому человеку, знакомому с основами политологии, очевидно, что перечисленные в концепции идеи не имеют ничего общего ни с теорией, ни с феноменами демократии. Эти характеристики культуры российской государственности, напротив, веками сдерживали демократизацию нашей страны. Несмотря на столь «вольное» название концепции, ее содержательная часть напоминает, скорее, уваровское триединство «православие, самодержавие, народность». С той лишь разницей, что в современной России этика самодержавия давно заменена этикой самовластия, роль Русской Православной церкви как морально-политического регулятора социальных отношений утеряна, а понятие «народ» все чаще подменяется нейтральным термином «общественность». Тем не менее, идея «суверенной демократии» оставляет ощущение серьезности патерналистских намерений власти по отношению к обществу; это ощущение растет по мере анализа стенограмм контекстных выступлений и тематических интервью .
К определенным выводам подводит и исследование критики «суверенной демократии». Хотя содержательной дискуссии о проблемах и перспективах российского народовластия не получилось, дебаты «на тему» как всегда удались, и наша политическая элита в полной мере проявила культурно-мировоззренческую позицию и политологический кругозор. Почти полное отсутствие «умеренных», эмоционально нейтральных оценок идеи «суверенной демократии» подводит к выводу о том, что добросовестные, почвеннические исследовательские изыскания нашему политическому бомонду не свойственны. Большинство оппонентов этой концепции предпочли просто порассуждать, позиционируя себя либо в качестве ее рьяных сторонников, либо в качестве ярых противников [10, с. 155 – 190]. Из контекста отзывов видно, что многие восприняли концепцию суверенной демократии в качестве масштабной GR-акции, имеющей целью легитимизировать практику по «укрощению» политического, социального, экономического пространства России, заполнить идеологический вакуум постсоветского бытия, выдвинуть новую «национальную идею», поощрить политический конформизм общественности. Ощущение «deja vu» вызывает, таким образом, даже не сама концепция , а стиль ее восприятия нашей политической элитой и обществом. Все это свидетельствует о воспроизводстве традиции демократического идолопоклонничества в политической культуре современной России.
О фрагментарности, противоречивости, «изломанности» национальной политической культуры сказано в отечественной литературе достаточно много. Некоторые исследователи вообще отказываются употреблять термин «политическая культура» применительно к современной России, справедливо замечая, что культура вообще представляет собой непротиворечивое триединство образа мышления, отношения и поведения субъекта. Особенностью же отечественной политико-культурной среды управления является как раз отсутствие взаимосвязи между политическими идеалами и способами их реализации. Веру в демократию как высшую справедливость русская общественность упорно хранит в глубине своей загадочной души, не благодаря, а вопреки социально-политической действительности. Вот почему, как нами уже отмечалось [11], перспективной для отечественных исследователей, изучающих проблематику русской политической культуры, будет являться область политической психологии, точнее, ее «коллективного бессознательного» начала. А при анализе этого «коллективного подсознательного» может оказаться полезной концепция архетипов, выдвинутая швейцарским психологом Г. Юнгом [14].
Учение об архетипах – современный научный подход, возникший из потребности объяснить мотивы выбора человеком той или иной тактики поведения в современном постиндустриальном мире, где культура уже не может служить ментальной основой поведения индивидуума по причине перманентного полиморфизма социальной инфраструктуры. Было замечено, что в постсовременных обществах под воздействием факторов глобализации, информатизации, индивидуализации происходит стремительное разрушение таких элементов «коллективного сознательного» общественно-политической среды, как традиции, обычаи, нормы поведения, а социальные институты все хуже справляются с реализацией своих базовых функций. В такой ситуации изменяется характер мышления человека: вместо логики, опыта, сознания включаются глубинные мотивы, инстинкты принятия решений и поведения. Их – то и назвали архетипами, т. е. первичными образованиями, входящими в автономный психический фонд коллективного бессознательного (наряду с индивидуальным бессознательным). Архетипы никогда не смогут стать содержанием сознания; однако, именно в них запечатлен передающийся по наследству (через структуру мозга) опыт предшествующих поколений.
Интересно, что юнгианский подход к изучению «коллективного бессознательного» возник на волне критики экономического бихевиоризма, адепты которого также пытались объяснить поведение человека в современном мире. Представители экономического бихевиоризма рассматривали человека как «homo economicus», т. е. сугубо рациональное существо, всегда и везде стремящееся к максимизации экономической выгоды. Как и последователи Г. Юнга, бихевиористы пытались объяснить массовые случаи отклонения индивидов и социальных групп от рационального, разумного поведения. Действительно, динамизм социальной инфраструктуры постмодерна, хроническая нехватка адекватной информации об объекте управления и его уникальность заставляют постсовременного человека реагировать на ситуацию гораздо оперативнее, чем в традиционном и даже индустриальном обществе. В этих условиях рациональная часть сознания выдает расплывчатые и ненадежные решения, основой поведенческой тактики служит не здравый смысл или осознанный опыт предшествующих поколений, а глубинный механизм принятия решений. Вместе с тем, бихевиористы рассматривали эти поведенческие «инстинкты» в качестве рудиментов рационального мышления, от которых современный человек может и должен избавляться по мере получения дополнительной информации об окружающем мире [13, С 54 – 72]. Юнга, напротив, полагают, что в политико-поведенческой практике «размытого модерна» от этих «инстинктов» и «образов» избавиться очень трудно, поскольку они заключают в себе «социокультурный код» предшествующих поколений.
Представляется, что либеральное идолопоклонничество может рассматриваться в качестве одного из архетипов русской культуры управления. Привычно поклоняясь идеалам демократии, представители политико-управленческой российской элиты столь же привычно пытаются реализовать этот идеал авторитарными способами. Общественность, опять же привычно, продолжает мечтать о демократии, пассивно отвергая авторитарную реальность российской государственности.
Демократическое идолопоклонничество является сегодня не только специфически российской драмой. Однако, в развитых странах оно объясняется постепенной утерей либерализмом своего политико-культурного импульса, статуса идеологической основы демократии. Как заметил авторитетный социолог Д. Бэлл, в современном мире, уставшем от политологических баталий, воинствующие идеологии уступают место некоему мягкому, деидеологизированному либерализму, прекрасно отдающему себе отчет в ограниченности возможностей государства по вопросам политической мобилизации общества [12]. Это вызвано двумя факторами. С одной стороны, растет политический конформизм граждан, которые, отвоевав у государства демократические права и свободы и имея богатый опыт пользования ими, хотят от современного правительства лишь качественного удовлетворения их потребностей. С другой стороны, теряет свое влияние протестантизм, некогда составлявший религиозно-мировоззренческую основу западноевропейских и американских либеральных демократий. Все это способствует постепенному «размыванию» либерально-демократических ценностей, однако, не отменяет действенности демократических архетипов.
Периоды демократии в отечественной истории государственного управления далеко не столь часты и плодотворны, как в западноевропейской государственности. Да и само народовластие в России основывалось не на либерализме, а на радикализме, как свидетельствуют выводы автора фундаментального труда по исследованию либерализма в России [7].
Хотелось бы поверить словам современных сторонников либерализма в России о том, что демократический потенциал нашего общества богат, но скрыт, не исследован и не реализован [15]. Однако, одной веры недостаточно. Нужно осознать, что демократия – это не праздник, устроенный для подданных царем-батюшкой «по случаю». Это тяжелый кропотливый труд по адаптации «иноземных» и культивированию национальных технологий политического участия.
Определить «точки роста» российской демократии – это сверхзадача отечественной политической науки, поскольку только наука может сделать это объективно и честно. Лишь тогда можно будет реабилитировать политическую сферу в глазах общественности, противопоставить весомые аргументы насмешкам и анекдотам, возникающим при произнесении слова «демократия» в студенческой политологической среде, выходцы из которой будут созидать будущее России.
Эта миссия нелегка, но даже попытка ее реализации будет означать начало процесса избавления российского общества от либерального идолопоклонничества, что, в свою очередь, является начальным этапом подлинной демократизации.
Использованная литература
1. Бердяев. Н. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. Репринт. воспроизв. издания 1918 г. - М., 1990.
2. Варшавский поколение. Репринт. воспроизв. изд. Нью-Йорк, 1956. – М., 1992.
3. Политика и миросозерцание (О «русском социализме») // Современные записки. – 1928. – Кн.: XXXVI.
4. Против течения // Современные записки. – 1933. – Кн.: LII.
5. Рец. на кн.: В борьбе за Россию. Харбин, 1920 // Современные записки– Кн. III.
6. Ильин Новгородцева // Русская мысль. – . – Кн. IX-XII.
7. Леонтович либерализма в России. – Париж: YMCA-PRESS, 1980.
8. Путь. 1923. №15.
9. Смолин процесс в современной России. – М.: ТК ВЕЛБИ, Изд-во Проспект, 2006.
10. Владислав Сурков: Pro et Contra. Диалоги о суверенной демократии и историческом выборе новой России. – М.: изд-во СГУ, 2008.
11. , Гимазова политика в России: миф или реальность // Вестник ГУУ. - М.: Изд. центр ГУУ. - №
12. Д. Бэлл. Конец идеологии (перевод с английского). – М.: Левада-центр, 2003.
13. Г. Саймон. Теория принятия решений в экономической теории и науке о поведении // Теория фирмы - СПб: Экономическая школа, 1995.
14. Информационный ресурсный центр по научной и практической психологии. Режим доступа http://psyfactor. org/koncept. htm - 25.03.2011.
15. Официальный сайт Центра социологических исследований «Левада - центр».
Режим доступа: http://***** - 23.03.2011.
